Милицейская сага - [2]

- Не дело это, мужики, четверо на одного, - укорил он. - Лучше бы разойтись по - тихому.

Но разойтись не дал Мороз. Тотчас, воспользовавшись замешательством, он положил "крюком" ближайшего к себе. За Будяков вступились еще трое затверецких. И драка вспыхнула заново. Мороз привычно петлял, "вытягивал" на себя, доставал ногами. Пришедший на помощь, где остановился, там и встал. Он даже не уклонялся от ударов. Просто блокировал их предплечьями и - бил навстречу. Второго удара, как правило, не требовалось. Через две минуты все было кончено.

- Чего полез? Я бы и сам справился, - буркнул Виталий.

- Само собой. Просто я в самоволке. Времени в обрез. Не хотелось, чтоб танцы задерживали. Кстати, Валентин.

- Ну, Валентин и Валентин. Целоваться из-за этого, что ли? - неблагодарный Мороз подметил, что девочки, обычно ловившие его взгляд, все как одна разглядывали незнакомца.

Через неделю на тренировке сборной области по боксу им представили нового тяжеловеса - заканчивающего срочную службу Валентина Добрякова. Обманчиво расслабляющая фамилия не соответствовала цельному и упрямому норову ее обладателя, что очень скоро почувствовали окружающие. Потому первоначально напрашивавшееся прозвище "Добрый" как-то само собой исчезло из обихода и с легкой руки Мороза изменилось на более увесистое - "Добрыня".

И город пал! Стоило Морозу и Добрыне появиться в центре, будяковцев просто сметало с тротуаров. А они шли по брусчатой мостовой единственной пешеходной улицы, как разогнавшие гвардейцев мушкетеры - по Лувру.

* * *

Виталий сам поразился, поняв, о чем он думает. Столько прожито за эти годы, стольких похоронил, столько раз сам чудом уходил из-под косы. И вот теперь, едва выживший, оббитый жизнью, вернулся в сонный свой городок и смешно обижается, что здесь не сохранилась память о прежней, бесшабашной шпане.

Мороз как раз вышел на центральную городскую площадь, окольцованную пятью старыми, козаковской еще постройки домами. От площади, будто лучи от звезды, разбегались пять улиц, одна из которых вела к набережной Волги.

Теперь этой улицы больше не было видно. В её устье, будто клык среди ровненьких отбеленных зубов, оказалось втиснута махина из тонированного стекла и бетона, на крыше которой неоном сияло торжествующее - "Губернский банк".

"Ну вот и с госпожой Паниной повидался, - пробормотал сквозь зубы помрачневший Мороз. - Похоже, вся кодла пребывает в полном порядке".

Стемнело. Незаметно он углубился в переулки и подошел к длиннющему дому из красного кирпича, посреди которого беззубо щерилась темная арка. За ней начинался заросший дикой акацией двор. Его двор! Прежде буйный, в дребезжащих гитарных аккордах, а ныне - тихонький, испуганно затаившийся в полутьме. Проскочив под аркой, Мороз проскользнул к полуразрушенной беседке, от которой хорошо просматривался вход в его подъезд. И не только его.

В далекие семидесятые здесь, на пятом этаже, как раз над квартирой Морозов, жил знаменитейший по городу Андрюшка Тальвинский по кличке Поляк, кумир начинающих пятнадцатилетних пижонов. К восьми вечера специально подтягивались они к седьмому подъезду, чтоб зафиксировать, как Поляк, втиснув себя в узкие брючки и нацепив накрахмаленный, с взбитым жабо, рубашляк, гордо вскидывая обрамлённую бородкой голову, направлялся к кафе "Ландыш" - место сходок городской богемы. В руках его, одетых, несмотря на жару, в лайковые перчатки, неизменно находилась расписанная трость с набалдашником, - всеобщий предмет зависти.

- Какой мужик, просто обоссаться, - говорила по этому случаю перезревшая Маринка Найденова. - Я б его трахнула.

- Ну и чего теряешься? - подначивал низенький светловолосый Коля Лисицкий, плотоядно оглядывая сексапильную Маринкину фигуру.

- Да предлагала. Так он меня мокрощелкой обозвал. Главное - не пробовал ведь. Только других дезинформирует, - и Маринка расстроенно качала рыжей своей копной волос.

Болтавшийся поблизости десятилетний Виташка тяжко вздыхал.

В детстве маленького Виташу впервые повели на елку. И там он пережил огромное потрясение - Снегурочка. Красивая, в блестках, в высоких сапожках и с длиннющей косой. Она подошла к конфузящемуся, обхватившему мамину ногу Виталику и улыбнулась. И вдруг он сам оторвался от мамы, протянул к ней руку и, покорно перебирая кривоватыми ножками, пошел следом. Кругом было много детей, искавших внимания снегурочки. И она переходила от одного к другому. Но то и дело находила глазами Виталика и улыбалась особенно - ему одному.

После этого он часто бывал на елках, и всякий раз искал ту Снегурочку. Но - не находил. А другие были разными. Очень даже хорошими. Но они не были его Снегурочкой. Еще долго она снилась ему во сне. В каждом сне она была другой, но он безошибочно узнавал ее. В десять лет, увидев во дворе переехавшую рыжеволосую девчонку-старшеклассницу, сразу признал. Как раз по этой капризной складке у губ. И хоть понимал, что та, прежняя снегурочка, теперь много старше, но в бойкую Маринку, не признаваясь никому, влюбился тихо и безнадежно.

А через короткое время Поляк, видевшийся им зрелым, пожившим мужчиной, закончил юридический факультет университета, сбрил флибустьерскую свою бородку и, ко всеобщему изумлению, поступил на работу в милицию, обратившись следователем Андреем Ивановичем Тальвинским.