Милая, 18 - [34]

Кениг посмотрел на жену. Похожа на чересчур пышно украшенную елку или, скорее, на свинью, которую нашпиговали и вот-вот поставят в ду­ховку. Франц обошел ее кругом (она была чуть ли не вдвое толще его), напомнил ей, как себя вести, и они вышли к служебной машине, ожидав­шей их внизу, чтобы отвезти на бал в гостиницу ”Европейская”.

Когда они вошли, в зале было уже полно наро­ду: военные в мундирах всех родов войск, дип­ломаты во фраках и при орденах. Франц увидел много старых приятелей тоже в новых формах, они выглядели не менее смешно, чем он, а их жены — так же, как его толстуха. Щелканье каб­луков, рукопожатия, низкие поклоны, целованье ручек, звон бокалов, радостные приветствия под нежные мелодии венских вальсов в слишком бра­вурном исполнении немецкого военного оркестра, выстрелы пробок под громкий смех и поблескива- ние моноклей, а вокруг — новые подруги, поль­ки, незамедлительно начавшие обслуживать новых хозяев Варшавы, прикидывающих на глазок цену этим красоткам.

Оркестр смолк на середине аккорда.

Забили барабаны.

Все торопливо поставили бокалы и выстроились в ряд по обеим сторонам лестницы.

На верхней ступеньке появился Адольф Гитлер, и, когда в сопровождении целой кучи черных уни­форм он начал спускаться, оркестр грянул: ”Гер­мания, Германия превыше всего”. Спины немцев вытянулись, как аршин, а сердца возликовали от избытка чувств. Не в силах сдержать воодушев­ления, какой-то младший чин крикнул ”Зиг хайль!”

Гитлер остановился и, улыбаясь, кивнул.

— Зиг хайль! — снова выпалил тот же офицер.

И весь зал стал скандировать ”Зиг хайль!”, выбросив вперед и вверх правую руку.

Слезы радости текли по щекам Франца Кенига. Он был зачарован, загипнотизирован.

*  *  *

В Польше, как и в Чехословакии и в Австрии, этнические немцы рассчитывали получить возна­граждение за шпионскую и подрывную деятель­ность в стране, гражданами которой до прихода немцев они были. За несколько месяцев до втор­жения доктор Кениг стал видной фигурой в дви­жении этнических немцев. Теперь его назначили заместителем нового комиссара Варшавы Рудольфа Шрекера.

— К вам доктор Пауль Бронский, — сказала сек­ретарша.

Кениг, сидевший за массивным полированным столом в своем новом кабинете в ратуше, поднял глаза:

— Введите!

Пауля ввели. Кениг, сделав вид, будто погру­жен в лежащие перед ним бумаги, не предложил ему сесть, не поздоровался, не выразил сочув­ствия по поводу того, что Пауль потерял руку, —   ничего. Бронский был еще слаб, и, хотя ампу­тация прошла благополучно, его мучили постоян­ные боли. Целых пять минут простоял он перед Кенигом, пока тот поднял глаза. Пауль понял, что Кениг наслаждается моментом, а немец обвел взглядом роскошную меблировку, словно показы­вая, как далеко он ушел от крошечного кабинетика, который прежде занимал в университете.

— Садитесь, — наконец сказал он, развалясь в кресле и зажигая трубку.

Прошло не менее пяти минут, пока он снова за­говорил, всем своим видом излучая наслаждение взятым реваншем.

— Я вызвал вас сюда, Бронский, потому что мы собираемся создать новый Еврейский Совет (юденрат). Комитет общины мы распускаем с сегодняш­него дня. Назначаю вас ответственным предста­вителем евреев свободных профессий.

— Но, Франц, моя должность в университете...

— С завтрашнего дня в университете евреев не останется.

— У меня нет выбора?

— Нет. Смею вас заверить, что вы попадете в гораздо лучшее положение, чем многие другие варшавские евреи, если будете неукоснительно выполнять наши приказы и сотрудничать с нами.

— Просто не знаю, что ответить. Бесполезно, конечно, заявлять, что ... уже много лет, как я порвал с еврейством.

— В приказах из Берлина сказано ясно, что но­вые законы о евреях распространяются и на тех, кто принял католичество, и на тех, у кого один из родителей, дедов или даже прадедов был ев­реем. Так что исповедует еврей иудаизм или ото­шел от еврейства — значения не имеет.

— Франц... я своим ушам не верю...

— Времена изменились, доктор Бронский, сле­дует с этим смириться и как можно быстрее.

— Мы столько лет были друзьями...

— Ну, нет, друзьями мы никогда не были.

— Пусть коллегами. Вы всегда были человеком чутким. Вы же сами видели, что творилось здесь в последний месяц. Не могу поверить, чтобы та­кой гуманный, здравомыслящий человек, как вы, потерял к нам всякое сострадание.

— Бронский, — Кениг положил трубку, — я в полном ладу с самим собой. Понимаете, мне слиш­ком долго лгали все эти благочестивые филосо­фы, которые толкуют об истине, красоте и побе­де ягнят. То, что сейчас происходит, — это ре­альность. Побеждают львы. Германия в одну ми­нуту дала мне больше, чем тысяча лет прозяба­ния в поисках ложных истин. Итак, я считаю, что вы согласны войти в состав Еврейского Со­вета.

— Разумеется, я буду счастлив в него войти, — иронически рассмеялся Бронский.

— Вот и прекрасно. Завтра в десять утра яви­тесь сюда за первыми приказаниями комиссара Рудольфа Шрекера.

Пауль медленно поднялся и протянул Кенигу руку. Тот ее не принял и сказал:

— С вашей стороны будет благоразумнее отка­заться от манеры поведения, которая раньше соз­давала видимость равенства между нами. Назы­вайте меня