Микроурбанизм. Город в деталях - [44]

. С другой стороны, это особенная театральность, желание зрелища ради самого зрелища. В терминологии Блума, это одновременно и “трансгрессивный принцип”, характеризующийся торжеством контркультурных ценностей и жизненных стилей, “маргинальных принципов” и “субверсивных философий”, но это также внутренне присущая перформансу и карнавалу глубинная трансгрессия, подчеркивающая разрыв с рутиной повседневности[200].

Совершенно другую картину мы находим на “Удельном” блошином рынке. Здесь, кажется, продавцы испытывают неудобство и чувство стыда, им сложно быть актерами, они чувствуют дискомфорт оттого, что они на виду, от роли “рассматриваемых”. При этом они, несомненно, получают удовольствие от смотрения, с любопытством погружаются в окружающий спектакль, стараясь при этом слиться с его декорациями и остаться незаметными. Они, возможно, готовы к вуайеризму, но определенно не готовы к эксгибиционизму. На эксгибиционизм здесь, как правило, согласны лишь отдельные люди, которых “бедненькое, но опрятненькое” большинство рынка считает “опустившимися”. Некоторые из этих персонажей будто сошли со страниц произведений не то Максима Горького, не то Венечки Ерофеева. Это люди “дна” и “алкоголического”, как здесь принято говорить, вида, перманентно находящиеся в состоянии алкогольного опьянения или абстинентного синдрома, в состоянии пограничной реальности, люди, осознавшие свое падение и готовые посмотреть на него со стороны, поиграть, посмеяться, покривляться… Порой, кажется, они и сами не знают, где заканчивается представление и начинается “реальная жизнь”; возможно, этой границы и не существует. Их эксгибиционизм – своего рода социальный протест. Эти персонажи могут согласиться позировать перед камерой фотографа, в то время как подавляющее большинство продавцов реагирует на камеру не просто негативно, но агрессивно. Немногочисленные эксгибиционисты “Удельного” тем самым претендуют на роль “фриков”, оживляющих своим присутствием сцену и сценическое действие, воплощающих трансгрессивность “городской сцены”. В остальном же на “Удельном” рынке возникает ощущение непрофессионального спектакля, в котором неопытные актеры, с одной стороны, явно получают удовольствие от игры, с другой – чувствуют неловкость перед зрителем. Продавцы “Удельного” рынка так же, как и на рынке в Мауэрпарке, стараются соответствовать “месту”: они надевают специальные “костюмы” для похода на блошиный рынок и стараются оформить свои стенды, привлекая внимание покупателей. Они готовят свои “монологи” – истории для соседей и покупателей. Но костюмы и декорации этих двух рынков совсем не похожи, за ними скрывается глубокая разница культур и традиций. Актеры этих двух рынков играют разные спектакли: если в Мауэрпарке разыгрывается комедия, фарс, карнавал, то на “Удельном” блошином рынке мы наблюдаем скорее драму.

Отношение к рынку в обществе, особый статус рынка в городе диктуют выбор спектакля и состав актеров, которые вынуждены “подыгрывать”, соответствовать. За рынком в Мауэрпарке стоит вековая традиция немецких блошиных рынков, с особым к ним отношением; традиция, нормализующая этот феномен в принципе. В Германии блошиный рынок рассматривается не как экономический институт, а как феномен, лежащий в социальной сфере, т. е. он автоматически связывается с общественной жизнью, с коммуникацией, свободным временем и удовольствием. Это неотъемлемая, само собой разумеющаяся часть публичной жизни не только любого большого города, но и маленьких городков.

“Удельный” блошиный рынок тоже вынужден позиционировать себя в социальной сфере – будучи воспринят как сугубо экономический феномен, он немедленно исчезнет, так как будет поглощен экономически более рентабельными формами рынка. Однако в России “социальный” проект связывается с областью социальной защиты и с уязвимыми группами населения. “Социальное”, означающее изначально взаимодействие между людьми, давно превратилось в России в оскорбительную “социалку”, подразумевающую “сирых и убогих”, нуждающихся в сострадании и сожалении, в помощи и поддержке. Поэтому восприятие феномена блошиного рынка, как и атмосферы места, различается в двух обществах и двух городах так же, как различаются молодежный хостел и социальный приют.

Эти различия отражаются на двух городских “сценах”, сказываются на декорациях и содержании их спектакля. “Сцена” Мауэрпарка открыта и готова к игре и “трансгрессии”, к пересечению границ между приватным и публичным, между светской жизнью и театром, между публикой и актерами. Сценический прием “рассматривать смотрящего” легко исполняется и продавцами и покупателями. Вместе они создают и обогащают театральность рынка: самим своим присутствием, своим странным и вызывающим видом и демонстративным поведением.

Брезгливое отношение к “Удельному” рынку в городе и обществе вынуждает его актеров играть по заданным правилам, соответствовать имиджу места и одновременно лишает их уверенности в себе, окружает их ореолом “унизительных” коннотаций, заставляет скрывать и оправдываться[201]. Именно поэтому на “Удельном” рынке трансгрессивные возможности перформанса воспринимаются болезненно: люди боятся быть на виду, опасаются скрытой в спектакле возможности разоблачения и унижения, вызванной выходом “за границы” (дозволенного). Они боятся выступать на сцене, играть; им чужд эксгибиционизм, они не готовы делать свою личную жизнь карнавалом для публики. Они согласны на роль зрителей, но не актеров. Возможно, одна из причин заключается в том, что реальность этого места слишком мало отличается от повседневной жизни продавцов. Несмотря на специально подготовленный реквизит, слова, костюмы – слишком мал зазор между характерами, которые эти люди играют на сцене блошиного рынка, и их собственной повседневностью; слишком велико сходство, чтобы они готовы были сами смеяться над своими персонажами. Негативный имидж этого места-действия заставляет их, с одной стороны, изображать жертвы, появление которых в этом пространстве является сугубо вынужденным, а с другой стороны, поскольку зазор между персонажем сцены и актером невелик, негативные коннотации места распространяются и на самоощущение (самоидентичность) продавцов. Эти неопытные актеры еще не научились играть отрицательных персонажей и не переживать по этому поводу. Поэтому “сцена” “Удельного” рынка выглядит как не-до-театр, где актеры с готовностью смотрят друг на друга и на публику, но почти никто не стремится явно и открыто себя демонстрировать.