Микола Лысенко - [68]

Слушаю деда, а мысль одна покоя не дает. Кого из знакомых селян встречу в Гриньках? Жива ли хотя бы память о нашем Созонте, «дядьке» моем и друге-воспитателе? Дед ваш доверял ему как самому себе и приставил Созонта ко мне на все годы учения — ив гимназии и в университете.

…Созонт Деревянко и раньше встречался в рассказах отца. Многочисленные истории, настоящие новеллы о своем старом «дядьке» Николай Витальевич неизменно заключал такими словами: «Хотите представить себе Созонта, перечитайте «Капитанскую дочку» Пушкина: Созонт мой — живая копия верного Савельича, правда, на украинский лад».

— Наконец-то довез меня дедок в Гриньки, — продолжал отец. — Первую встречную молодицу спрашиваю, слыхала ли, помнит ли кто на селе Созонта Деревянко?

— А чего его помнить? Умер он разве, чтоб его в святцы записывать? Если хотите повидать старого, идите прямо: хата его край села.

Признаться, я не поверил. Уже за девяносто перевалило деду, неужели жив?

А вышло, как сказала молодица.

Деда мы дома не застали; сказали нам: где-то вблизи скотину пасет. Сидим с возницей на завалинке, ждем. Смотрю, не идет, а бежит мой Созонт (и откуда у него столько прыти набралось!). В белой полотняной одежде, сам белый как молоко. Сразу узнал меня, обнимает, целует. А лицо у старого мокрое от слез. «Это, — говорит, — на радостях, Микола. И не снилось такое счастье».

…Целый день провел Николай Витальевич в хате своего верного «дядьки». Собрались свояки, соседи. Дед Созонт чувствовал себя героем дня. Он видел, как люди чествуют его Миколу, и весь светился от гордости.

— Летят годы. Кажется, совсем недавно голубчиком, баловником называл. А теперь в какие люди вышел! — говорил он, не скрывая слез, которые медленно катились по его морщинистому лицу.

Прошлое переплеталось в сердечных разговорах с сегодняшним, наболевшим.

— Что и говорить: невесело живется моим землякам, — рассказывал отец. — То засуха, то дождик, и все гниет на корню, то неурожай, а хуже саранчи царские слуги, сборщики налогов: после них в мужицкой избе хоть шаром покати. Нет, не зря говорят в народе: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». Одна надежда на будущее. Не всегда народу терпеть такие муки.

Рассказывал отец о грустном своем прощании с Гриньками, о том, как провожали его всем селом.

А мне все виделась одинокая фигура старого Созонта. Стоит посреди дороги и долго из-под косматых бровей всматривается в даль, где в волнах степ-ного моря то выплывает, то тонет маленький возок с дорогим гостем.

— На следующий год мы вместе поедем на Полтавщину, — говорил мне отец. — Хочу, чтобы и ты, Остап, на моей родине побывал.

Так думалось, да не вышло. Летом 1912 года больное сердце погнало отца за границу, а осенью его не стало. Внезапная смерть Н. В. Лысенко, как гром среди ясного неба, тяжко поразила его друзей и почитателей.

«С Николаем Витальевичем связаны у меня воспоминания самых дорогих молодых лет, — одной из первых откликнулась на смерть Лысенко Леся Украинка, — в его доме столько пережито незыбываемого! Старицкий, Лысенко — эти имена для других принадлежат только литературе и таланту, а для меня это живые образы близких и родных людей, которые, естественно, никогда не умирают, пока живет наше сознание. Не знаю, будет ли кто из младшего поколения вспоминать обо мне с таким чувством, как я теперь вспоминаю Николая Витальевича и Михаила Петровича (я все их вижу теперь рядом!), но я хотела бы это заслужить».

Среди многих цветов чудесной «рожей», «мальвой» легла на Лысенкову могилу «Песня-цветок» Днипровой Чайки, вдохновенное, искреннее слово друга.

«Лысенко, — писала Чайка, — был другом всем народам на земле. Люди всех направлений, национальностей, разного возраста, пола и удачи — все тянулись к его нежной, ясной, бескрайне приветливой душе, и всем он уделял живую целительную воду из неисчерпаемого своего источника. Под широкими крыльями его души объединялись, братались, находили надежду и любовь к жизни… Мягкий и добросердечный ко всем, он, однако, умел метко затронуть душу грешную, душу опустошенную, равнодушную или неискреннюю и изменчивую, как глубоко она бы ни прятала измену. От его исключительно тонкого слуха не могла утаиться мельчайшая фальшь, неискренность или нечисть».

За несколько дней до смерти, в октябре 1912 года, отец в последний раз встретился с Коцюбинским: вместе со мной посетил он больного писателя в бывшей университетской клинике профессора Образцова. Коцюбинский лежал один в небольшой светлой комнате. На окнах, на белом столике — всюду цветы: розовые и снежно-белые астры, пламенеющие георгины, нежные гортензии. Михайло Михайлович хотел подняться нам навстречу, но отец, предупредив его, сам подошел к кровати. Сразу бросились в глаза, больно поразили очень заметные изменения во внешности Коцюбинского. Лицо его побледнело, вконец обескровленные руки бессильно белели на одеяле, казалось, только глаза жили в этом истощенном теле.

— Такой гость, а приходится лежать. А все же, что ни говорите, нет лиха без добра: не заболей я, не попасть мне так скоро в Киев, не увидеться нам с вами, — сказал он тихо, и на какое-то мгновение на бледном лице проскользнула знакомая, до боли милая его улыбка.