Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [75]

Кстати, наш спектакль покинула одна из исполнительниц, на которую он очень рассчитывал, и даже как-то привязался к ней. Я помню, как его это ошарашило, потому что до него никак не могло дойти, как это: есть хорошая работа, есть хороший режиссер, есть хорошие партнеры. Какие еще обстоятельства могут разрешить актрисе посреди проекта просто взять и уйти? Я понимаю, что он бы так не сделал. А если бы сделал, то долго обставлял бы это какими-то извиняющимися словами. А ее мы просто не увидели на следующий день, и всё. Сейчас это всё вообще в порядке вещей.

Мне всё время хотелось рассказать о нем. Мы прочитали горы мемуарной литературы, мы понимаем, какого рода эта литература. Это всегда способ рассчитаться с современниками, с соперниками, расставить все точки над «и» и считать, что ты сделал это последним, и уже никто не кинется, не будет подтирать, не будет расставлять свои «знаки препинания» в «неудобных местах» рукописи. Он поступил отважней всех – он рассчитался не с другими, а с собой в этих мемуарах. Там, где был слаб, написал, что был слаб. Где был не уверен, написал, что был не уверен. Где совершил ошибку, он жестоко признается и кается в ней и себе, и нам.

Я завидую этому свойству. Сколько раз я бы ни брался за заметки «о том, что было», – сейчас я могу уже себе это разрешить, я почти придвинулся к возрасту, когда уже разрешается вспоминать. И как заветку, ношу это его отношение к воспоминаниям о себе. Ведь кругом это лукавство: сначала мы хотим знать об известных людях всё, а как только они приоткрывают щелочку, как Кончаловский в своих книгах, мы сразу кричим: «Ой, зачем он это сделал!» А я, наоборот, считаю, что как раз его вкуса и меры хватило, чтобы оставить всех упомянутых в книге порядочными и приличными людьми.

Но вот у Козакова еще вдобавок ко всему хватило смелости расквитаться с собой. С тем, за которого стыдно, или с тем, за которого можно попросить прощения. Это еще бо́льшая честность и смелость.

Он для меня и во время совместной работы был и остается совершенной глыбой. После злодея из «Человека-амфибии» за ним уже на моем веку повырастали и «Современник», и роли в кино, и Бродский, и режиссура. Ну кто из моих сверстников не знает «Покровские ворота» наизусть?

Я никогда не питал иллюзий в отношении того, что могу соответствовать ему. Мне всё время казалось, что меня подведет моя эрудиция. Когда он, например, что-то читал вслух или что-то советовал, он обставлял это для собеседника таким образом, что тот это знает или забыл, но должен обязательно вспомнить. Он предоставлял удобную позицию собеседника-на-равных, но именно она меня держала в узде, потому что я не знал и четверти того, что знал он. Он вообще-то был записной книгочей. Отвлекаясь во время репетиций, а это бывало часто, он успевал так много рассказать обо всём. Ведь жизнь ему подарила столько замечательных встреч – еще с детства. И за границу он ездил раньше и чаще своих коллег. И был равновелик всем этим людям, с которыми ему приходилось встречался.

Его хватало на все театральные премьеры, он же ходил буквально на все.

И еще. Однажды главный художник Театра на Малой Бронной Коля Эпов «обозвал» меня аристократом. Я подумал, что он шутит или ёрничает. Я ведь – совершенно местечковое создание, наследник всех своих местечковых родственников… Что что же он имел в виду? Оказалось, он имеет в виду, что для меня существует совершенно одинаковая дистанция в разговоре – что с рабочим сцены, что с режиссером. Во мне нет ни лакейства, ни снобизма. Я не готов подтвердить его замечание, думаю, что это просто свойство, заложенное родителями, и даже не уверен, что это вполне аристократическое свойство. Но в Козакове уж точно был вполне аристократический дух. Я не помню, чтобы он обнаруживал какую-то сословную разницу, когда он обращался к рабочим сцены или к другим театральным служащим. На наших репетициях сидела мой редактор – женщина маленького роста, которую МихМих знал только в лицо. И, когда ему надо было что-то объяснить, он почему-то обращался к ней, рассказывал, «как надо». И она только успевала кивать в темноте: к сожалению, у нее не было с собой диктофона, и она не записала эти его примечания.

Я его очень любил и люблю. Более того, у меня случается такое и с мамой, и с папой, которых давно уже нет на этом свете, я с ними советуюсь. И с ним теперь тоже. Ничего в этом мистического нет, просто ты себе его представляешь в качестве зрителя или собеседника, судьи, или критика. Советуюсь, продолжаю советоваться, потому что знаю и ценю его безупречный вкус.

Он не носил на себе множества «замков», он так доверительно разговаривал с многочисленными и самыми разными журналистами, которые потом могли использовать его слова, как угодно. Это такая обескураживающая детская непосредственность видна даже в его книгах – он так освобождался от многих своих комплексов – там были ужасные признания, которые он был вправе унести с собой в могилу: и сотрудничество с известными органами, и любовные истории. Ему было так легче, и я его за это еще больше ценю. Я свои скелеты никогда не проветриваю. Я не могу так себя обескровить.