Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей - [33]

Мы стояли с ним на лестничной площадке. Оба в костюмах своих персонажей, в гриме… Это было нелепо и совершенно неожиданно. На лестнице Михал Михалыч признался, что его бросила невеста. Прямо перед свадьбой. Перед загсом. Из-за нее он ушел от верной и любящей жены, с которой прожил много лет. У него были самые серьезные намерения – он предложил руку и сердце. Его новая избранница согласилась, а в последний момент отказала. Что он натворил?! Поломал семью. Заставил страдать самого преданного ему человека – жену. И что теперь? Что он упустил, как поверил, обманулся?! Через десять минут мы вернулись доигрывать спектакль. Бедный Михал Михалыч… думала я, наблюдая из-за кулис, как он играет здравомыслящего Ракитина и выслушивает лихорадочные монологи Натальи Петровны. Кто бы знал, что у него сейчас на душе… Как это он так. Такие страсти?! У Михал Михалыча? – никогда бы не подумала… И вот так взять и всё мне рассказать!

После ухода из Театра на Малой Бронной в мою орбиту так или иначе попадал Михал Михалыч, правда, поначалу через членов его семьи. Я познакомилась с Гретой, мамой Кирилла Козакова, первой женой Ми-хал Михалыча – голубоглазой, светловолосой интеллигентной женщиной. Она работала художником по костюму на телеспектакле «Цезарь и Клеопатра» режиссера Александра Белинского, где я играла. Там же снимался юный Кирилл, с которым мне еще предстояло много общаться и дружить впоследствии. Михал Михалыч любил повторять:

– Каких жен я выбираю, а?! Имена как на подбор: Грета, Медея, Регина!

В 1981 году, летом, Михал Михалыч приступил к съемкам «Покровских ворот». Сниматься в «Покровских» меня уговорила мама, работавшая на картине ассистентом. Я отказывалась, не хотела играть в комедии, не понимала юмора этой ретро-саги. Основным доводом были ее слова:

– Ну ради Миши! Он очень просит.

Меня сильно удивил надрыв, непонятно откуда взявшийся у моей мамы. «Ради Миши» – аргумент был настолько неожиданным, что подействовал. Начались репетиции, приглашения к Михал Михалычу домой, в гости к Регине Козаковой, за круглый стол, на чашку чая с пирогами.

Съемки «Покровских» проходили в легкой атмосфере – несмотря на дотошность Михал Михалыча в работе с текстом, особенно в выстраивании интонаций. Ему требовалась определенная музыка фразы. Но он никогда не давил и не срывался на актеров. Был своего рода «коллегой-приятелем», поставившим себя руководить процессом съемок. Обсуждал со всеми новые решения сцен, советовался, что-то менял и придумывал на ходу. Так к концу съемочного периода он сочинил финал фильма с полетом в будущее Савранского на мотоцикле. Он очень радовался этой находке и увлеченно рассказывал всем нам – как это будет снято оператором Колей Немоляевым на смотровой площадке Ленинских гор. И с помощью каких кинематографических хитростей создастся эффект отрыва от земли мотоциклиста, который перейдет в панораму города. Актеры выслушивали режиссерские откровения и одобрительно кивали, как, наверное, кивали бы в аналогичных ситуациях Мюнхгаузену. Естественно, что мы воспринимали его – почти как равного себе, импровизатора, взявшегося осуществить свою фантазию. А себя – его помощниками в реализации его мечты, пусть и не совсем нам понятной. Что же до меня, я почувствовала свою роль и нащупала жанр, пожалуй, только когда снималась сцена прихода Людочки к Хоботову. Там, где она сокрушается о судьбе Камоэнса, впервые услышав о существовании такого поэта. По крайней мере, именно тогда я вкусила прелесть комедийной, характерной роли. Помню, очень развеселилась на той съемке от новых ощущений и своей «смелости». Михал Михалыч ненавязчиво подталкивал к нужному ему существованию в кадре и я в конце концов поняла, чего он добивался.

Впрочем, на съемках «Покровских» было весело всем. Особенно во время натурных сцен. Например, мой проезд в коляске мотоцикла Савранского по улицам Москвы – коляска тряслась на каждой кочке и дребезжала, как пустое ведро, но главное, – мне было по-настоящему страшно, особенно когда Савранский отталкивает от себя коляску, и надо на ходу в ней подняться, преодолев инерцию движения. Это всё снималось на скорости, посреди автомобильного движения, что придавало азарта и исторгало из моей глотки то вопли, то радостные визги. А чего стоила сцена «освобождения» Хоботова – Равиковича из больницы! Снимали на территории парка, прилегающего к больничному комплексу спортивной медицины, что располагался в усадьбе «Высокие горки» на Земляном Валу. Массовка была забинтована с ног до головы и скакала по дорожкам на костылях, иногда смешиваясь с настоящими посетителями научно-лечебного центра, прогуливающимися поблизости, а мы, герои, плясали то польку, то подобие канкана и радостно пели на языке, отдаленно напоминающем французский! Что сказать – задача была не из легких: вызубрить куплет на «тарабарском» языке и поднять вовремя нужную ногу. Я так и не попала в такт в основном дубле, который остался в картине. Шутки сами собой напрашивались: не работа, а сумасшедший дом!

Хохот стоял и когда снималась сцена катка. Если учесть, что ни я, ни актриса Валя Воилкова не умели по-настоящему кататься на коньках, а тот, кто по роли должен был на лед падать, – Толя Равикович, как раз катался прекрасно. Кстати, он в жизни был очень спортивным и физически сильным человеком, в отличие от его персонажа Хоботова. Валя играла фигуристку-виртуоза, покорившую Костика – Меньшикова… Михал Михалыч вздыхал, глядя на то, как она с застывшим от ужаса лицом готовится выйти на лед, и повторял: