Михаил Катков. Молодые годы - [15]

Источники вызревания личной и гражданской позиции так или иначе коренятся в нашей памяти, скрыты в переживаниях прошлого, связаны с радостными и горестными воспоминаниями. И с очень детскими и совсем недетскими аннибаловыми клятвами.

Советский биограф Герцена известный литературовед Иоанн Савельевич Нович (1906–1984) обратил внимание на психологическое состояние формирующейся личности: «Был отец, была мать, были нянюшки и „дядьки“, были праздники, дни рождения с подарками, а всё же радостного детства не было. Рано узнал мальчик, что он — какой-то ненастоящий сын, „незаконнорожденный“, сын не сын, сирота не сирота, а так, воспитанник у невенчанных родителей. Ложное положение мальчика в семье, естественно, породило у него горькое чувство обиды, ущемленного и обостренного самолюбия, отчуждения от своей среды. И это сыграло определенную роль в процессе раннего духовного роста Герцена»[68]. Подкрепляя свой психологический анализ ссылками на письма самого Герцена к друзьям и знакомым и на его ранние произведения, И. С. Нович делает вывод о его «оскорбленном детстве», о, несмотря «на внешнее благополучие, горестном, одиноком, обидном детстве „незаконнорожденного“ среди полноправных господ»[69].

Детство Михаила Каткова было другим. Свет и радость хранил он в сердце. Хотя и не было никакого внешнего благополучия, была бедность и нужда, но в отличие от Александра Герцена у него не возникало чувства обиды, ощущения сиротства или отщепенства. Так же как никогда не проникали и не закрадывались в душу Каткова «двойственность», сомнения и неприятие православной веры, Русской Церкви и Государя Императора.

У Герцена всё складывалось и пошло по-иному. Как признавался будущий Искандер, «религия другого рода овладела моей душой»[70], имея в виду свое романтическое восприятие и обожание кумиров-декабристов, их подвига и принесенной ими жертвы.

В феврале 1826 года началась дружба Александра Герцена с Николаем Огарёвым. В 1827-м на Воробьёвых горах они дали клятву: не щадя жизни, бороться с самодержавием. В «Былом и думах» этому посвящены возвышенные строки: «В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича. Отец мой, как всегда, шел угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовней. Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьёвых горах.

Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу.

Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша»[71]. Поклонник изящного стиля А. И. Герцен не мог не предостеречь читателя воздержаться от возможных упреков по поводу излишнего пафоса слов.

В этой торжественности для Герцена заключался особый смысл. Наверное, в нем содержалось нечто такое, чем для Каткова являлось воспоминание о зимней Чухломе. С одним исключением. Это было утверждение символики «религии другого рода».

Неслучайно Герцен на протяжении своей жизни возвращается к Воробьёвым горам как к образу святилища дружбы и верности принесенной здесь клятве. Последующие затем арест и ссылка не изменили Герцена, напротив, укоренили в правильности выбранного пути. В «Былом и думах» он признается, что «через пять лет мы возвратились, закаленные испытанием. Юношеские мечты сделались невозвратным решением совершеннолетних»[72]. И в примечании, сделанном им в 1855 году, он сознательно бросает вызов существующим порядкам, отвергая и не принимая их: «Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства. Вся царская фамилия молилась, около нее сенат, министры, а кругом на огромном пространстве стояли густые массы гвардии, коленопреклоненные, без кивера, и тоже молились; пушки гремели с высот Кремля.

Никогда виселицы не имели такого торжества, Николай понял важность победы!

Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и облекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками. Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки — всё осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу»[73].

И. С. Нович дает оценку юношеских торжественных обещаний в последующей судьбе Герцена и Огарёва в сопоставлении с клятвами других молодых людей той поры. Показательно, что для одного из сравнений он приводит пример маленького Каткова — впоследствии «самого яростного врага и ненавистника Герцена», который в известном письме Александру II признавался, что он «призван как-то особенно послужить» будущему царю. Исследователь полагал, что такие верноподданнические обещания нередки были в среде дворянской молодежи тех лет и более поздних времен. Нович обращает внимание на то, что подобные клятвы вообще были характерны для русской литературной традиции, в особенности, как он пишет, «для линии свободолюбивой русской поэзии» — Пушкина, Рылеева, Лермонтова. К ней он относит и тургеневскую аннибалову клятву — бороться своим пером с крепостным правом. «И не только в литературной, но и прямо политической традиции русского революционно-освободительного движения вплоть до ленинского обращения в „Искре“ в 1901 году к молодежи дать аннибалову клятву борьбы за освобождение народа от деспотизма», — заключает автор