Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - [277]

Тьерри ответил:

— Я согласен на все. Скажите, пожалуйста, сколько я должен вам уплатить, чтобы возместить убытки?

— Я считаю, что за время болезни моего мужа мы потеряем на непредвиденные расходы и за пропущенные рабочие дни приблизительно пятьдесят дуро, — ответила женщина.

— По-моему, этого мало. Если угодно, я дам вам сто дуро.

— Нет, нет, ни в коем случае. Если болезнь продлится дольше, чем мы рассчитываем, я приду к вам еще раз.

— Очень хорошо.

— Я должна дать вам расписку?

— Нет, сеньора. Мне достаточно вашего слова.

Расстались они друзьями. Тьерри заверил, что от всего сердца желает карикатуристу скорейшего выздоровления. Дело до суда не дошло.

Скандальные истории с перебранками и драками привели к тому, что некоторые внештатные сотрудники перестали посещать редакцию «Шута». Нашлись и такие, которые переметнулись на сторону противника и начали сотрудничать в «Арлекине». Новоиспеченная газета приходила в упадок. Это стало очевидным. Даже набор и бумага от номера к номеру становились все хуже и хуже. Вскоре ушли Вильяверде и Гольфин, двое из числа главных сотрудников редакции. Перед уходом они устроили одну выгодную сделку: обратились в министерство социального обеспечения за пособием из рептильного фонда, получив таким образом деньги дважды — из фонда и от редакции, как уверял дон Хасинто Паласио дель Кампо.

На прощание Гольфин и Вильяверде рассказали дону Хасинто довольно забавную историю.

Однажды они договорились с некой важной персоной из министерства, что за две тысячи песет замнут одно дельце и не допустят его огласки в «Шуте». Подойдя к дверям министерства, Вильяверде спрашивает товарища:

— Я поднимусь?

— Иди.

Расстроенный Вильяверде возвращается в подъезд и грустно сообщает коллеге:

— Знаешь, нас надули: мне дали только тысячу.

— Как так? Ведь они обещали две.

— Не дают больше, и все.

Опечаленные приятели миновали Пуэрта-дель-Соль, зашли в «Кафе де Мадрид» и сели в углу, за свободный столик.

— Сейчас мы попросим официанта разменять нам эту купюру в тысячу песет, — предлагает Вильяверде.

— Но сперва одна маленькая предосторожность. Развяжика этот ботинок, — говорит Гольфин, указывая на правую ногу друга.

Несмотря на свой обычный цинизм, Вильяверде покраснел, как индюк. Дело в том, что в министерстве журналист получил две тысячи, затем снял в коридоре ботинок и засунул в него одну из ассигнаций в тысячу песет.

Пойманный с поличным, Вильяверде спросил товарища:

— Как же ты, дьявол, догадался, что я проделал такую штуку?

— Еще спрашиваешь! Однажды я сам ее проделывал.

— И все сошло гладко?

— Да.

— Какой же я невезучий, — бесстыдно заключил журналист.

«Шут» терпел крах, газета почти не расходилась, ее сотрудники и благожелатели постепенно покидали редакцию. Один лишь дон Хасинто Паласио дель Кампо был по-прежнему доволен и ожидал минуты, когда выпустят специальный номер газеты с рассказом о том, что случилось с ним на Кубе.

Издание дышало на ладан, «Жаба» испускала дух. Тем не менее Тьерри успел подготовить еще два задиристых номера, дня за четыре написав шесть больших отпечатанных в три полосы страниц, то есть почти двести обычных книжных страничек. Третий номер, который Хайме тоже намеревался выпустить в одиночку, закончить ему так и не удалось. В голове его не рождалось больше ни смелых мыслей, ни воинственных фраз. Увидев, что его перо, как мертвое, лежит на бумаге, он яростно отшвырнул его и сказал:

— Ничего не получается. Я не могу делать газету один.

Вот тогда дон Хасинто и выпустил номер со своими разоблачениями, озаглавленный: «Скандальный случай в Гуантанамо». Раскрыв последним читателям «Шута» низкий нравственный уровень испанских чиновников на Кубе, дон Хасинто рассказал о том, что и так было всем давно известно. После этого «Шут» уже не выходил. Дон Хасинто Паласио дель Кампо облек несколько подшивок газеты в изящные переплеты и со спокойной душой отбыл в родной городишко.

LIV

К страстной неделе Конча Вильякаррильо возвратилась в Мадрид, и Хайме вновь стал спутником маркизы. Он неотступно следовал за нею, прятался в подворотнях, чтобы поздороваться с ней или хотя бы взглянуть на нее. Он был постоянно возбужден и беспокоен.

— Я знаю, ты наделал много глупостей, Джимми, — с сожалением сказала Конча при встрече с Тьерри. — Я читала твою газетку, где ты ухитрился обидеть всех и вся.

— Я был в отчаянии из-за твоего отъезда.

— Это не причина делать глупости.

— Для других — нет, для меня — да.

— Но разве ты не понимаешь, Джимми, что тем самым ты закрываешь перед собою все двери?

— Что мне до этого? В моей жизни лишь две вещи имеют значение.

— Какие же?

— Ты и я.

— Ты сходишь с ума, Джимми!

— Да, схожу — по тебе; значит, моя газета приходила и к вам в деревню?

— Конечно, приходила.

— И ты ее читала?

— От начала до конца.

— Твой муж наверное возмущался?

— Ничуть. Наоборот, ему все в ней нравилось. Он соглашался с твоими рассуждениями о политике и писательском ремесле. Даже я иногда спрашивала себя: может быть, ты все-таки прав со своими Nichtdenkungsgedanken? Как видишь, в лице мужа ты обрел сторонника.

LV

Прошла зима со своими холодами, дождями, снегом. Люди повеселились или, по крайней мере, убедили себя в этом: на масленице они катались в парадных повозках по бульвару Ла-Кастельяна и бросали серпантин и конфетти на гуляньях и в театрах; на страстной неделе слушали бездарные проповеди; девушки красовались в мантильях и хвастались высокими гребнями на улице Алькала; старики и юноши щеголяли в соломенных шляпах в день второго мая