Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - [262]

Альфредиссимо отправился засвидетельствовать свое почтение маркизам де Вильякаррильо и де Агиляр. Явившись в ложу, он представил им полный отчет о спорах, которые велись в фойе. Молодой американец оказался приверженцем Вагнера, Тьерри же высказал о последнем суждение, которое, как заметил с улыбкой Альфредиссимо, не могло понравиться ни поклонникам немецкого композитора, ни их противникам.

— Рядом с Гайдном, Моцартом или Бетховеном Вагнер представляется мне маломузыкальным, — сказал Тьерри. — Для него музыкальная драма выше самой музыки, а театр выше музыкальной драмы.

— А вам не кажется, что как раз это и хорошо?

— Меня гораздо больше интересует сама музыка, а не театр, при чем он здесь?

XXXVIII

Поспорив на модную тему — о вагнерианстве, группа знакомых между собой зрителей, преимущественно газетчиков, завела разговор о Тьерри. Он находился в ложе маркизы Вильякаррильо, очень серьезный, корректный и нарядный в своем фраке и белом жилете.

Все единодушно сходились на том, что маркиза, сильно декольтированная и увешанная драгоценностями, просто великолепна в своем вечернем туалете.

— И, однако, это уже пожилая женщина, — заметил один недоброжелатель с желчным лицом.

— Вот так пожилая!

— Но ей, вероятно, лет сорок.

— Какое там! От силы тридцать, — возразил Альфредиссимо, не любивший злословить о ближнем, тем более об элегантной и красивой женщине.

— Одета она восхитительно!

— А Тьерри? Видели вы Тьерри? — спросил один из газетчиков.

— Я только что говорил с ним в ложе, — сказал Альфредиссимо.

— Тьерри, как всегда, корчит из себя денди, — проронил бородатый медик-литератор, слывший весьма светским человеком.

— Лучше бы он не заносился, — с присущей ему недоброжелательностью заметил литературный критик Ларрага. — А то получит по заслугам — и конец его дендизму.

— Тьерри молодец. Он один из тех немногих, у кого есть талант, — вмешался Добон, только что спустившийся с галерки.

— Это тебе, наверно, померещилось. Раньше ты был другого мнения, — огрызнулся Ларрага, не выносивший, когда при нем признавали талант за кем-нибудь, кроме него.

— Человек — существо разумное, а не осел только потому, что умеет называть вещи своими именами, — резко отпарировал Добон. — Тьерри сейчас в таком возрасте, когда самое время отведать светской жизни. С годами это у него пройдет. Но за что бы он ни брался, он делает это с размахом.

— Еще бы! У него есть деньги.

— У других их еще больше. Каждому свое. Я сказал бы о Тьерри:

Кто для величия рожден,

Не может жить не величаво.

— Тьерри считает, что возможность тратить деньги должна быть неотъемлемым правом всякого умного и широкого человека и отнюдь не зависеть от размеров его состояния.

— Именно на этой мысли и основано понятие о щедрости, — вставил Альфредиссимо.

— Одни читают По и Уитмена, слушают Моцарта и Шумана, потому что, имея деньги, могут не скупиться, — продолжал Ларрага. — Другие читают Монтепена^{267} и Переса Эскрича, а слушают куплеты, потому что стоит это гроши.

— Не каждый способен раскошелиться, если даже у него водятся деньги, — заметил Добон.

— Все это выдумки, — отозвался Ларрага. — Умение тратить зависит не от склада характера, а от того, сколько у человека денег.

— И от того и от другого. Есть люди, которые, даже обладая богатством Креза^{268}, все равно станут скряжничать.

Эта фраза прозвучала прямым намеком на самого Ларрагу, который отличался скупостью.

В это время компания заметила дона Пако Лесеа, спускавшегося с белокурой дамой по лестнице. Оба они принадлежали к клаке и теперь, выполнив свою задачу, покидали амфитеатр. Клакерша была высокая, сухопарая особа, размалеванная и плохо одетая. Страстная меломанка, она поочередно влюблялась во всех кумиров публики, вырезала из газет и хранила их фотографии и портреты. Дон Пако Лесеа на минутку остановился поговорить с главарем клаки, смуглым могучим верзилой с дерзким лицом и черными усиками. Этот вершитель мнимых триумфов, созданных ладонями его подчиненных, разместил свою штаб-квартиру вне стен театра, в цирюльне на площади Изабеллы II, а своим заместителем назначил цирюльника, человека разговорчивого и подвижного. Главарь клакеров был чрезвычайно строг со своими людьми, он, словно прусский офицер, поддерживал среди них самую жесткую дисциплину.

Затем дон Пако Лесеа подошел к кружку своих знакомых и, узнав, о чем идет разговор, высказал свое мнение. Дон Пако был романтиком и ставил одаренность на одну доску с деньгами. Из этого социального уравнения следовало, что человек незаурядный ничуть не ниже человека богатого — мысль нелепая и бессмысленная, с точки зрения испанского и, по всей вероятности, любого другого общества.

Дон Пако понимал это, но не хотел сдаваться без боя и признавать, что тонкий вкус и талант не имеют реальной ценности, хотя, казалось, в так называемом избранном обществе они должны были высоко котироваться.

— Талантливые люди заблуждаются, потому что не отдают себе отчет в том, насколько глуп мир, — произнес маркиз де Киньонес, в свою очередь, присоединяясь к беседующим.

— Это уже сказали до вас, хоть я и не помню кто, — иронически, словно актер, подающий реплику, заметил Ларрага.