Миг столкновения - [57]

Виви замолкает, может, чтобы я как-нибудь отреагировал. Мысль появляется так внезапно, что я не уверен – моя она или не моя? Мы с Виви уже несколько недель вместе; и мне порой кажется, Виви изменила состав моего мозга. Может, нейроны по-своему переставила, не знаю.

– Вив, а вдруг он – не твой отец?

Боковым зрением вижу, как она поворачивается ко мне, глаза вспыхивают.

– Мало ли что там современная наука говорит. Эти ученые – они просто с тобой не знакомы. В смысле, твоя мама – действительно твоя мама, а вот папа у тебя, может, вообще Лунный человек. Понимаешь, я не удивлюсь, если окажется, что у тебя половина генов – лунные.

В машине тихо-тихо, тишина угнездилась между нами, как кошка.

– Джонас Дэниэлс.

Виви называет меня полным именем – это у нее привычка такая. Только сейчас она говорит шепотом и качает головой.

– Я тебя не сто́ю.

Она снова надолго замолкает. Берет мою ладонь, цепляется за меня. Мимо летят мили, приближая нас к дому. Я рулю одной рукой.

Глава 17

Виви

В моей комнате время остановилось. Мобильник разрядился еще вчера, и я не стала его заряжать. Никуда не выхожу – только в ванную, в ту, которая поближе. Правда, я приняла душ, чтобы не приставали. Чтобы дали печальной блондинке спокойно рисовать черные орнаменты и пришивать к ободку черную вуальку. Потому что печальная блондинка хоронит нынче отца, что жил в ее мечтах и, пожалуй, в плавучем доме, где повсюду висят и лежат пестрые коврики.

Сегодня я рисую автопортрет по отражению в большом зеркале. Широко расставленные глаза, ничем не примечательный нос. Детально прорабатываю подбородок. И волосы. И плечи. И свитер, соскользнувший с одного плеча. Соскабливаю нарисованное, начинаю сначала. Стремлюсь к совершенству и достоверности. Форма губ, фактура свитера. Работа занимает несколько минут. Или часов. Или дней.

Когда мне удается достичь полного сходства, когда с листка, как из зеркала, мрачно глядит вторая Виви, я прикрепляю автопортрет к мольберту. Подвожу глаза черной краской. Краска жидкая, стекает на щеки. Так и надо. Смешиваю лиловую, черную и белую краски, рисую на плечах бутоны кровоподтеков. Похоже на размазанные фиалки. Губы крашу в рубиновый цвет. Рубиновый. Как имя – Руби. Как укус. Отмахиваюсь от него, и все мажу, мажу, не жалея краски, и вот она растекается вокруг рта, будто кровь.

Без всяких церемоний перечеркиваю себе глаза черным карандашом.

Может, после приклею что-нибудь на веки.

Наверно, любая другая мать пришла бы в ужас от такого автопортрета. Моя мама долго смотрит на меня, гладит по плечу, говорит:

– Я тобой горжусь. Ты молодец, что посредством творчества пытаешься справиться с негативными эмоциями.

Это я и сама знаю. Еще я знаю, что мой отец – никакой не музыкант. Когда он познакомился с мамой на концерте в Беркли, он оканчивал аспирантуру, готовился получить степень доктора философии. Он был почти на десять лет старше мамы. Показался ей ну очень высоколобым, но не из разряда ботаников, вовсе нет. Поразил ее воображение своей прической – волосы закрывают уши, неслабая борода. Как его занесло на концерт? Очень просто – отмечали день рождения приятеля, такого же аспиранта.

Что характерно – он не надел в тот вечер обручальное кольцо. Должен был, а не надел.

И еще: у меня есть единокровные брат и сестра. Когда мама мной забеременела, моему брату было два года. Сейчас он учится в колледже. Сестра тремя годами младше меня. Ни сестра, ни брат не знают о моем существовании; то есть не знали до сих пор. Я к ним родственных чувств не испытываю, у нас ведь ничего общего, кроме половины генов. Можно вообразить, что половина генов – это очень много. На самом деле – нет.

Отец с самого моего рождения платил алименты. Часть денег мама помещала в банк – мне на учебу в колледже. Часть тратила на продукты, аренду жилья и прочее – до недавнего времени, когда наконец-то начали продаваться ее картины. Пару раз на отцовские деньги покупала мне пальто и оплачивала няню, чтобы поработать дополнительные несколько часов. Об этом мама говорит с виноватыми интонациями. И зря. Насчет его денег у меня противоречивые чувства. С одной стороны, должен же он хоть формально нести ответственность за то, что поступил с нами как последний подонок. С другой стороны, моя душа восстает против таких подачек. Ничего мне от него не нужно.

Ногтями впиваюсь в автопортрет, прямо в сырую краску. Остаются тонкие бороздки.

Поздно; слишком поздно. Я уже кое-что приняла от отца. Вот мои – то есть его – проклятые глаза. Выцарапать бы их ко всем чертям! Может, каждое мое проявление черствости было вовсе не подростковым эгоизмом, как бурчала себе под нос мама. Может, это отцовский характер лез изо всех щелей. Может, у меня генетическая предрасположенность к безудержному потребительству, к нарциссизму, ко лжи.

– Я ни о чем не жалею. Я ни дня в жизни не жалела, что родила тебя, слышишь, Виви? – говорит мама, и отчаяние в ее голосе заставляет меня кивнуть.

Конечно, я слышу; я и сама знаю, что для мамы во мне заключен весь мир. Она мне это всю жизнь внушает. Мама откашливается.

– Бедная моя девочка! Прости, что не сумела дать тебе папу, которого ты заслуживаешь.