Миг единый - [11]

Они вышли к пруду, и тут совсем исчезло ощущение неуютности, вода была зелено-желтой от размытого отражения деревьев; Николай Васильевич подошел ближе к воде и увидел, как она прозрачна; водоросли едва шевелятся на дне, в них запутались слетевшие с ивняка желтые листья, не торопясь проплыл небольшой косячок серых рыб, — все было покойно, естественно, и Николай Васильевич подумал, что непогода неприятна, когда смотришь в окно на мокрый город или же бродишь по неубранным улицам, а в лесу, в парке исчезает однообразная серость ненастья.

Он видел в воде рядом с собой отражение Тони, ее красная вязаная шапочка выделялась ярким пятном; стоило Николаю Васильевичу протянуть руку, как он мог обнять Тоню; каждый раз, когда он прикасался к ней, рождалась жалость к хрупким плечам, гладкой, тонкой коже, жалость эта была приятна ему, он тайно радовался беспомощности Тони, и возникала боязнь причинить ей боль или обиду, его всегда поражало, что потом, когда Тоня двигалась по комнате или шла с ним улицей, она вовсе не казалась ни хрупкой, ни беспомощной, в ней чувствовалась твердость, сила, и, наблюдая ее такой, он начинал гордиться, что только один знает, какая она есть на самом деле. Они встречались редко, происходило это по его вине, но он знал, что каждая встреча будет хороша, надолго останется в памяти, и не спешил, медленно брел парком, наслаждаясь покоем. Может быть, поэтому и не воспринял ее слов, не проник сразу в их смысл, будто были они обращены не к нему.

— Нам не надо больше встречаться.

Он посмотрел на Тоню, щеки ее были бледны, на длинной шее выступили от волнения розовые пятна, он догадался, что до этих слов она сказала ему еще что-то важное, а он пропустил. Пытаясь сообразить, что же было сказано раньше, он понял по ее большим, страдальческим глазам, что она уходит от него и именно это пытается ему объяснить.

Куда?!

Тоня смотрела на него долго, потом повернулась и пошла берегом, он двинулся за ней, вернее, за ее красной шапочкой, которая словно бы манила его, а когда остановился, чтобы прикурить, то заметил: они уже находятся на противоположном берегу пруда, с которого видна серая стрела телевизионной башни. Она вырастала за кронами деревьев и отражалась в зелено-желтой воде; три кряквы проплыли по отражению башни, смазав его, и вода заколебалась серым пятном.

Настоящая боль пришла в ночном поезде, когда он проснулся спустя полтора часа после того, как лег и принял снотворное; в голове стоял дурман, все вокруг поскрипывало, постукивало, и среди этих шумов выделялся один; Николай Васильевич долго не мог сообразить, что это такое, потом догадался — это дребезжит в стакане чайная ложка; приподнялся, вынул ее из стакана, положил на столик. Тут же услышал, что сосед по купе на верхней полке храпит, правда, храп у него не беспощадный, и, если прикрыть рукой ухо, его не слышно, но тогда возникают тупые удары по металлу, идущие из глубины вагона, — и Николай Васильевич понял, что дело вовсе не в этих звуках, беспокойство гнездится в нем самом… Не надо вспоминать Тоню, надо думать о Шергове, к которому ехал и которого не видел много лет.

Но долго думать об Антоне Шергове он не мог, потому что не представлял этого человека нынешним, сорокатрехлетним мужчиной, вспоминалось Николаю Васильевичу что-то вихрастое, очкастое, добродушное, каким Антон был в студенчестве, тогда они, ровесники, были дружны, а теперь однокашник Николая Васильевича работал директором Высоцкого завода; судя по докладным, работал скверно, и, может быть, его придется снимать с должности.

Тоня опять вошла в его мысли, сначала появилось ощущение, будто она рядом, но тут же вспомнил: этого больше никогда не будет.

Но почему: ведь она любила его, самоотверженно, отчаянно, еще полтора года назад она могла бросить все, приехать в другой город, где он был в командировке, примчалась к нему под Свердловск на самолете; и вот:

— Он решил вернуться. Я ему сказала: приходи, Наточка не может без отца… Сам понимаешь, теперь, когда мы с ним снова будем вместе…

Николай Васильевич всего лишь раз видел ее мужа, о котором она сначала сказала, что выдворила его, и лишь спустя полгода призналась: муж ушел к другой, — в этом не было обмана, а обычная инстинктивная защита женского самолюбия. Николай Васильевич увидел ее мужа случайно, тогда этот человек вызвал в нем только легкое любопытство: «так, значит, вот ты какой!», а теперь, лежа на вагонной полке, окруженный стонущими, ухающими, дребезжащими звуками, он почувствовал к мужу Тони неприязнь и глухо пробормотал: «Сволочь. Вот так сволочь…» — это было глупо, он понимал, что глупо, но в это мгновение ему нужно было хотя бы призрачно ощутить виновного.

Боль не исчезала, ему жадно захотелось выпить, совсем немного, хотя бы рюмку коньяку, но он ничего не взял с собой, да у него и не было такой привычки — брать в дорогу бутылку. «Надо заснуть», — приказал он себе, и с этой минуты началось самое тяжкое — он на мгновение засыпал, словно проваливался в жаркую, наполненную угарным газом яму, потом будто всплывал из нее, смотрел на часы, и обнаруживалось, что в тяжком сне прошло не более десяти минут; и так это длилось, пока за окном не начало светать; и тогда он собрался встать, но еще решил полежать, прикрыв глаза…