Миф машины - [143]

Порядок и правильность, привнесенные в день монахов — чтобы всякая обязанность выполнялась в должной последовательности, через установленные промежутки времени, разделенного на семь «канонических часов», — отмерялись водяными, солнечными и, наконец, механическими часами. Из монастыря такая привычка наблюдать за ходом часов перешла на рынок, где, возможно, она и зародилась в классическую эпоху; так, с XIV века весь город сверял свои дела с колоколами часовой башни на ратушной площади.

Бенедиктинский монастырь утвердил в своих стенах ту дисциплину и тот порядок, которые огромная коллективная рабочая машина изначально вводила в качестве атрибута своей земной власти. Но в то же время, монастырь наделил эту дисциплину разумными и человечными чертами; ибо сам монастырь не просто придерживался человеческого масштаба (чтобы основать монастырь, достаточно было всего двенадцати человек), но и отказывался от некогда крепко сколоченного комплекса цивилизации — мельчайшего разделения труда, классовой эксплуатации, обособления сословий, массового принуждения и рабства, пожизненной привязанности к какому-то одному занятию или какой-то одной роли, централизованного контроля.

Каждый здоровый член монашеской братии выполнял равную долю работы, каждый получал равную долю вознаграждения за труд, хотя излишки, в значительной мере тратились на строительство и оснащение монастыря. Такое равенство, такая справедливость редко отмечались прежде в каком-либо цивилизованном обществе, хотя подобная практика была обычным делом в первобытной или архаичной культуре. Каждому члену общины полагалась равная доля добра и пищи, а также забота и врачебный уход, не считая дополнительных привилегий — например, мясного рациона в старости. Так монастырь стал первой моделью «государства всеобщего благосостояния».

Позволяя людям переходить в течение дня от одного занятия к другому, монастырский распорядок преодолел один из худших и наиболее стойких дефектов ортодоксальной «цивилизации» — пожизненное занятие одним-единственным видом работы и круглосуточную сосредоточенность только лишь на работе до полного изнурения. Подобная умеренность, подобное равномерное распределение сил, подобное поощрение разнообразия прежде были возможны лишь в малочисленных, традиционных, лишенных тщеславия общинах, которые воспользовались преимуществами более богатого умственного и духовного развития. Отныне такое отношение стало образцом совместных человеческих усилий в высочайшей культурной плоскости.

Благодаря регулярности и плодотворности своей деятельности монастырь заложил фундамент и для капиталистического устройства, и для дальнейшей механизации; и, что даже важнее, он наделил нравственной ценностью весь трудовой процесс, независимо от приносимой им награды. Очевидно, что монашество добилось этих замечательных результатов, чрезмерно упростив проблему человеческого существования. Прежде всего, оно упустило из виду первичную форму человеческого сотрудничества — а именно, взаимодействие полов, — и оставило без внимания тот факт, что физически полноценным мужчинам и женщинам, которые неизбежно испытывают плотские желания, ибо им на роду написано плодиться и размножаться, — не вполне подходит монашеский образ жизни. Позднее другие идеальные общины, достигшие столь же выдающихся экономических и технических успехов, — например, колонии шекеров в США, — тоже споткнутся об этот камень.

К сожалению, сексуальная односторонность монашеской организации внесла собственный извращенный вклад в механизацию: на позднейших стадиях развития разрыв между фабрикой или конторой, с одной стороны, и домом — с другой, сделался столь же резким, что и разрыв, который наблюдался между древнейшими первичными холостяцкими армиями, создававшимися для войны и работы, и смешанными земледельческими общинами, откуда они набирались. Мораль муравейника, гласящая, что специализированную работу лучше всего выполняют бесполые труженики, все чаще применялась и к человеческим общинам, а сама машина, таким образом, становилась средством выхолащивания мужчин и дефеминизации женщин. Подобный «антисексуализм» наложил свой отпечаток и на капитализм, и на технику. Он проявился, например, в нынешних научных проектах искусственного осеменения и экстракорпорального оплодотворения. И все же, природные порывы рано или поздно разбивали оковы монашеского распорядка: оказалось, что и желание власти, и власть желания очень трудно подавить.

Вместе с тем, бенедиктинская система продемонстрировала, сколь эффективно можно выполнять повседневную работу, если сообща планировать и упорядочивать ее, если принуждение заменить добровольным сотрудничеством, и если человек посвящает труду всего себя (закрыв глаза на половые потребности), — прежде всего, когда род и объем совершаемой работы диктуется высшими нуждами человеческого развития. Собственным примером бенедиктинцы опровергли рабскую предпосылку, будто всякий труд — проклятие, а ручной труд — особый признак унижения. По сути, они доказали, что такой труд способствует — без помощи каких-либо особых гимнастических упражнений вроде тех, что разработали греки, — как физическому здоровью, так и умственной уравновешенности. Наделяя нравственным смыслом весь трудовой процесс, монастырь повысил его производительность; а само выражение «le travail Benedictin»