Миф машины - [128]

На самом деле, при домашнем рабстве между рабом и хозяином могли устанавливаться (и порой устанавливались) добрые личные отношения; а это, в свою очередь, могло привести к возвращению независимого положения: так как любимый раб, например, в Древнем Риме, мог приобретать собственность, выполнять постороннюю работу за деньги и, наконец, мог выкупить себе свободу. Рабы, занимавшиеся изготовлением предметов искусства (а этой отрасли промышленного производства в древности отводилась куда, более важная роль, чем сейчас), достигали внутренней свободы и личной радости, так что их жизнь, по существу, мало отличалась от жизни тех, кто посвящал себя такой работе добровольно: в V веке до н. э. в Греции, да и в других странах, они трудились бок о бок. Но везде, где укоренялся распорядок, навязанный мегамашиной, любая работа становилась проклятием, даже если работник был формально свободен, и во многих областях промышленности она являлась формой наказания, даже если труженик не совершал никакого преступления или проступка.

Широкое применение металлов не сняло этого проклятия, хотя оно и позволило разработать лучшие по качеству и более дешевые орудия, а также оружие. Ведь добыча, извлечение и выплавка руды, как и дальнейшие этапы обработки металлов, требовали длительных физических усилий в гораздо более вредных для здоровья и угнетающих условиях, нежели те, в которых трудились земледелец или мастеровой, владевший каким-нибудь домашним ремеслом. Работая в маленькой мастерской, плотник, кожевенник, гончар, прядильщик и ткач — пусть зачастую они тоже терпели притеснения и бедствовали — наслаждались преимуществом человеческого товарищества, более или менее напоминавшего семейные отношения, и в работе им помогали родственники.

Но разработка подземных копей с самого начала была мрачным, опасным и изнурительным занятием, особенно если велась с помощью грубых орудий и снаряжения, которые продолжали применять вплоть до XVI века нашей эры, а во многих местах — и вплоть до XX. Физическое принуждение, болезни, телесные увечья придавали горному делу разительное сходство с полем сражения: и пейзаж, и горняк выходили из схватки со шрамами, даже если последний оставался жив. С древнейших времен, как указывает Мирча Элиаде, ритуальным сопровождением металлургии было кровавое жертвоприношение. Проклятие войны и проклятие работы на рудниках почти равноценны: их объединяла смерть.

Об этом сходстве сохранилась масса исторических свидетельств. Хотя иногда для работ в копях, как и для военных походов, набирали крестьян, труд этот на протяжении большей части истории считался настолько отвратительным, что на рудники в основном посылали только рабов или осужденных преступников: это было «заключение с тяжелыми работами», тюремный приговор, а не профессия для свободных людей.

По мере того, как культ власти расширял сферу своего влияния, возраставший спрос на металлы для нужд войны — этого главного ненавистного потребителя металлов во все времена — распространял такое рабство и такие жертвенные ритуалы на всё новые и новые земли. И если, как предполагал Гордон Чайлд металлурги были первыми «специалистами, занятыми полную рабочую неделю», то подобное разделение труда поощряло и усугубляло первородное проклятие трудом, которое делало жизнь горестной и, по сути, укорачивало ее. С «продвижением» цивилизации эта система труда в ужесточенном режиме, основанная на фактически тюремной модели рудников или галер, постепенно была перенесена и на более обыденные задачи повседневной жизни.

Рассмотренное с самого начала проклятие труда, как можно заметить, было не чем иным, как проклятием мегамашины: проклятием, которое превзошло срок найма, растянувшийся на целую жизнь. Это проклятие породило в качестве компенсации мечту о «золотом веке», представлявшую собой отчасти воспоминание, отчасти миф: она рисовала картину беззаботной жизни, где не было тяжкой борьбы или соревнования, где дикие звери не причиняли никому вреда и даже человек был добр к другим людям. Мечта, впервые записанная на аккадской табличке[66], позднее была перенесена в будущее как описание загробной жизни на Небесах, когда всякая работа прекратится и все смогут наслаждаться существованием, наполненным чувственной красотой, материальным достатком и нескончаемым досугом; с поправкой на массовое потребление, она представляла собой копию той жизни, что в действительности протекала в стенах огромных дворцов и храмов, ради поддержания и дальнейшего укрепления которых и была когда-то изобретена мегамашина.

Поскольку во многих городских ремеслах возрастало разделение труда, поле деятельности для работника-одиночки сужалось, а возможность сменить одно занятие на другое — как это происходит в зависимости от сезона в сельском хозяйстве — становилась все эфемернее. Довольно рано крупный город, некогда замышлявшийся как повторение Небес, перенял многие черты военного лагеря: он сделался местом заключения, ежедневной муштры и наказания. Оставаться привязанным день за днем, год за годом, к одному-единственному занятию, к одной-единственной мастерской, наконец, даже к одной-единственной ручной операции, которая представляла собой лишь часть целой цепочки подобных операций, — вот каков теперь был удел рабочего.