Мидлштейны - [56]

— Я теперь сирота! — хрипло крикнула Робин, и ее голос потонул в гуле басов.

«Она пожалеет, — подумал Ричард. — Она еще вспомнит об отце».

Но Робин так и не вспомнит, по крайней мере пока он жив. (На его похоронах она, убитая горем, безутешно рыдает в объятиях Дэниела. Другим родственникам не до нее, они сами тяжело переживают потерю.) В следующие десять лет Робин почти не разговаривает с отцом, только изредка, и то — быстро, по семейным вопросам. Порой они встречаются взглядами, она отводит глаза, кривит губы… Он дорожит такими моментами.

Когда все приходят на кладбище и с надгробия Эди снимают покрывало, Робин не обращает на отца внимания. Она держится от него в стороне и на днях рождения близнецов, и на церемониях, когда Джошу и Эмили вручают дипломы, и даже на двадцатой годовщине Рашели и Бенни. Она не приглашает его к себе на свадьбу. Ричард узнает, что дочь вышла замуж, лишь пару месяцев спустя, да и то случайно. Дома у Бенни он видит фотографию, на ней — Робин в подвенечном платье и Эмили, подружку невесты. Беверли, к тому времени — его жена, так огорчается за него, что Ричард не может удержать слез. Он уходит в ванную и слишком долго стоит там, вцепившись в раковину. Ему не хватает Эди, не хватает дочери. Неужели он поступил так ужасно? Неужели нет в жизни уровней и нюансов? Разве не раскрашена она во все оттенки серого и твои взгляды в двадцать, тридцать, сорок лет не отличаются от взглядов в шестьдесят и семьдесят? Боже, а ведь семьдесят уже скоро! Если бы только он мог объяснить Робин, что раскаяние приходит в любое время, когда его и не ждешь, и мучает тебя всю жизнь. Если бы только он мог все переделать, если бы ему дали вторую попытку, он бы изо всех сил боролся за свой брак с Эди, за ее жизнь. Впрочем, нет, неправда, потому что в дверь постучали: Беверли заглянула проверить, как он, и нежно взяла его за руку. Беверли! Его спасение, его поздний ангел — фигурка, улыбка, гладкая кожа, только у глаз появились лучики морщин. Вот она. Вот почему он обменял одну жизнь на другую.

Но сейчас, в гостиной, он только начал жалеть и понимать, скорбь ждала впереди. Робин спорила с Рашелью, Бенни вошел в комнату, сердито качая головой. Друг покойной жены сидел теперь на диване, вцепившись в колени, и вздрагивал от рыданий, а дочь обнимала его. Музыку наверху выключили.

— Она бы не захотела его здесь видеть, — сказала Робин. — Я знаю наверняка. Уж мне-то можно говорить от имени мамы.

— Он имеет полное право тут находиться, — ответила сноха, и Ричард понял, что разговор окончен.

Это все-таки ее дом. Тут уж не поспоришь. Хозяйка — Рашель, она и командует парадом.

Робин вылетела из кухни, хлопнув дверью. Люди отвернулись. Не надо смотреть на бедную девочку. Она потеряла мать. Робин выбежала на улицу, но вскоре появилась на заднем дворе. В окно было видно, как она плюхнулась в раскладное кресло у бассейна. К ней подошел Бенни и закурил. Брат с сестрой поставили кресла спиной к дому и сели, передавая друг другу сигарету с травой.

Ричард все стоял у двери и никак не мог сдвинуться с места. Из кухни выглянула сноха, увидела его.

— Простите, — сказала она.

— За что? — спросил он. — Ты ничего такого не сделала.

— За то, что мы подняли крик.

Рашель пожала худенькими плечами. На первый взгляд она была не так уж сильна, чтобы сладить с его дочерью, но Ричард видел — в своей вселенной сноха правит железной рукой. В другие дни она и внимания не обратила бы на истерику и запросы Робин: может, Рашель и хрупкая принцесса, но та — всего лишь младшая сестра. Сегодня же эта женщина восстановила порядок, хоть на малую толику, от имени Мидлштейна. Он этого никогда не забудет.

Сноха рассеянно оглядела столы, уставленные полными тарелками.

— И куда нам столько?

— Съедим, — ответил Ричард.

Он хотел сказать что-нибудь смешное о евреях и еде, евреях и похоронах, евреях и евреях, но в голову ничего не приходило.

Рашель прошлась по комнате и остановилась перед блюдом, на котором Джош выложил веселое лицо. Нахмурившись, она с подозрением взглянула на Мидлштейна.

— Это не я, — сказал он.

Сноха сдвинула печенья в кучку, убрала сверху несколько, наконец, взяла блюдо и, лавируя между людьми, вышла. Появилась она уже за окном, у бассейна. Протянула мужу и Робин блюдо с печеньем, взяла одно себе и стала есть, отламывая по кусочку. Помедлила, облизала губы. Подошел Дэнни, взял еще два кресла: для себя и для Рашели. Они сели и скрылись за высокими спинками.

Что оставалось делать Мидлштейну? Все его близкие сбежали. Пора было уходить. Ричард уже принес дань уважения, и теперь, что бы он там ни чувствовал, это касалось его одного. А еще он хотел снять костюм. И сжечь его.

Ричард пробрался сквозь толпу, кивая всем, с кем встречался взглядом. На крыльце подумал: не попрощаться ли с детьми? Нет, не стоит. Солнце пригревало. Мидлштейн чувствовал себя так, будто собственная кожа стала ему мала. Он расстегнул пуговицу на брюках и с облегчением выдохнул. Поблизости кто-то шмыгнул носом — у почтового ящика, под дубом, плакала Эмили. Мидлштейн снова втянул живот, застегнулся и подошел к ней. Когда его внучка была спокойной, она становилась похожей на Бенни. Наряжаясь, она выглядела как мать. Злая Эмили напоминала Робин и свою бабушку Эди. Умом и чувством юмора она тоже пошла в них. Что же в ней есть от него?