Мидлштейны - [5]

В конце утренней пробежки — Робин бегала быстро и возле дома сгибалась пополам, уперев руки в колени и тяжело дыша, — кожа всегда горела. Эту часть дня — время, когда она неслась во весь дух, — Робин любила больше всего.

Сейчас, сидя на барном стульчике, она свесила голову, ожидая прилива крови. Дэниел погладил ее по шее. Не стал спрашивать, в чем дело. Умница. Знает, когда лучше помолчать.

Наконец она выпрямилась. Нет, после бега ощущение много лучше, такое не подделаешь.

Дэниел и Робин снова подняли кружки, теперь — за брак ее родителей.

— Нам всем пример, — сказал Дэниел.

— Не смей!

— Выходит, операции — ничего, а развод — запретная тема? Все с тобой ясно, Робин. Старая ты, сентиментальная дура.

Она совсем не сентиментальная. Просто сердце переполнилось любовью; чувство не уходило, его нужно было куда-то деть. Робин взглянула на Дэниела, и в голову закралась подлейшая мысль: сойдет.

Она потянулась через угол барной стойки, чувствуя, как острый край впивается в живот, и поцеловала Дэниела. Получилось неловко, однако не так уж плохо.

С минуту Дэниел молчал. Его глаза ничего не выражали.

— Неплохо бы сначала поговорить.

— Вот как раз говорить тут и не о чем. Ни говорить, ни думать. Просто делай, и все.

Они вышли, не сказав ни слова.

Эди, 202 фунта

В доме Герценов помешались на Голде Меир. Отец, его друзья по университету и синагоге, несколько новых эмигрантов из России, которых он, по обыкновению, опекал, выходные напролет просиживали за кухонным столом и говорили о ней, курили, пили кофе. На тарелках лежали кусочки белой рыбы и сельди, бублики, лосось, паштеты. Яркие зеленые овощи, лопающиеся от маринада. Пирожки с вишней, покрытые волнистыми полосками подтаявшей глазури.

Зажав губами сигарету, мать возле раковины резала помидоры и лук, — пышные черные волосы высоко подобраны, на запястье всегда новый золотой браслет. Она в отличие от мужа не принимала такие вопросы близко к сердцу и синагогу посещала редко, только по большим праздникам. Десять лет назад, когда они переехали в Скоки,[3] мать вдруг охладела к религии — синагога, куда она ходила девочкой, осталась в Гайд-Парке,[4] и без связи с прошлым все это потеряло значение. Однако она поддерживала мужа и его друзей — пусть молятся от ее имени, а она позаботится, чтобы они были сыты. Ни один из этих одиноких бедолаг не уйдет из ее дома голодным.

Встав из-за стола, мужчины отправлялись в синагогу, приходили обратно, кто-нибудь оставался ночевать и спал, растянувшись на диване в гостиной. Израилю отовсюду грозили бомбардировки. Все считали, что если бы за дело взялась Голда, а не слабак и заика Эшколь, проблема давно была бы решена. Глядя на взрослых, Эди вспоминала стих Элиота, который учили в школе: «В прихожей дамы негодуют, о Микеланджело толкуют».[5] У нее дома негодовали мужчины, и толковали они о Меир.

Иногда родители спорили, сколько денег пожертвовать Израилю.

Эди ела то же, что и мужчины, но больше, чем они. Они курили, она жевала. Они пили кофе, она — кока-колу. Вечером она доедала то, что осталось. Не беда, еще купят. Она ела, чтобы Голда Меир победила рак. Ела за Израиль. Ела, потому что любила есть. Вместе с желудком наполнялись и сердце, и душа. Абрахам, старый друг отца, как-то говорил о ней с Номаном, бледным голубоглазым выпивохой. Тот был всего на несколько лет старше Эди, она могла бы с ним сойтись, если бы захотела.

— Ну и толстуха. Обожает поесть, — сказал Абрахам.

Ну и что, могла бы ответить Эди. Слова ее немного задели, но все-таки это значило, что на нее по-прежнему обращают внимание.

Давным-давно, в молодости, Абрахам проколол барабанные перепонки, чтобы его не забрали в русскую армию во время японской войны, и с тех пор носил слуховой аппарат. Все друзья отца уважали его за подвиг против режима, они ненавидели Россию (а иногда — и Америку, зато любили Израиль). Эди же считала такой поступок безумием. Оглохнуть навсегда? Она-то, может, и перестанет есть, а вот Абрахам навсегда останется глухим.

Отцы Эди и Номана познакомились в детстве, когда еще жили в Киеве. Друзьями они не были, просто ее отец не умел отказывать, когда его просили о помощи. Несколько месяцев Номан периодически ночевал в гостиной, на диване со скользкой клеенчатой обивкой. И как только умудрялся не упасть? Абрахам засыпал в подвальном этаже, полусидя в кресле. Мать укрывала обоих одеялами. По утрам, когда сонная Эди спускалась завтракать, одеяла лежали аккуратно сложенные, а мужчин уже не было — они уходили на работу, которую подыскал для них ее отец.

Эди соображала намного лучше большинства одноклассников. Она обогнала их на год, а через три закончила Северо-Западный университет, где училась бесплатно, потому что там работал отец, — и закончила с отличием. Она поступила в юридический колледж и впервые начала отставать, закончив его со средненьким результатом. Может, потому, что в ее группе собрались одни умники, а может, потому, что на первом курсе заболела мать, а на втором — отец. Потому, что встретила будущего мужа и влюбилась, а может, потому что это был предел ее возможностей.

В то время она была красавицей: румянец на щеках, глаза блестят, темные кудри — мягкие и такие длинные, что можно было шарфом обмотать вокруг шеи, тончайшие прядки порхают на ветру, гладя подбородок и щеки. Она чувствовала себя интеллектуалкой, элитой, знала, что всего добьется и помешать ей не в силах никто, кроме нее самой.