Мхитар Спарапет - [238]

— Настал час!

Стальными руками вцепился в свой ворот. Пуговицы кафтана разлетелись, обнажилась грудь.

— Наступил час! Мы будем прокляты в веках, но мы спасем народ и страну Армянскую!..

Он метался, как запертый в клетке зверь, рычал, стучал кулаками в дверь, затем крикнул, чтобы ему принесли вина. Мятежники с удивлением и тревогой смотрели на него. Осушив поданную ему огромную чару, он запустил ее в висевший в углу образ Христа.

— Получай! — в диком неистовстве прорычал он. — Ты хотел этого? Погибели нашей жаждал? Ну нет. Довольно ты пожирал наши тела. Не получишь больше!.. Будем жить без тебя, не пропадем!

Вскоре его неистовство сменилось неожиданным спокойствием. Глаза Тэр-Аветиса увлажнились. Он съежился, словно обузданный, обессилевший зверь.

— Идите и падите к ногам паши, — сказал он безразлично. — Скажите, что покоряемся всем войском и народом, от детей до стариков, со всем духовенством и его паствой. Скажите, что, как только запоют петухи, открою перед ним городские ворота. С одним условием — не трогать нашего города и народа, не совершать набегов на другие города и села. Мы откроем ему дорогу, пусть идет куда хочет. Будем платить ему дань. Клянемся также не подымать оружия против султана. Пусть паша напишет договор, подпишет, приложит своей рукой печать, поклянется в присутствии своих вельмож на коране. Ступайте. Другого выхода нет! Нет!..

Сотника Миграна, Пхиндз-Артина и трех видных купцов в тот же вечер тайно спустили со стены. Ночной мрак был такой густой, что казалось, он своей тяжестью подавил весь горный край. Тэр-Аветис запер в отдаленной комнате свою жену, маленького Парсадана, устроил также семьи сотника Миграна, Пхиндз-Артина, поставил над ними часовых, а сам, в полном вооружении, вышел из дому.

Над Алидзором стояла удивительная тишина.

Гоар никак не могла забыть свекра. Он постоянно стоял перед глазами с согнувшейся спиной — таким, каким она видела его в последний раз, когда он упал, не рассчитав своего удара. Иногда она со страхом смотрела со стены вниз и говорила про себя: «Покойся там, добрый старик. Я перенесу твой прах на высокое место, воздвигну над тобой хачкар и каждый год стану приносить жертву и проливать над твоей могилой слезы».

Отныне Гоар чувствовала себя беззащитной и одинокой. Нет мужа, которого она хотя и не любила, но чтила по традиции и была довольна, что ценою своего несчастья сумела примирить отца с пхндзакарцами. Сейчас нет и свекра, который был всегда так заботлив и ласков с нею. Мхитар? Часто ли она его видит? И кто знает, улыбнется ли ей счастье, удостоится ли она когда-нибудь еще его тоскующего взгляда. Нет рядом отца, а старшего брата, который находится в Алидзоре, она не желает видеть. Еще с детских лет она ненавидела наглого и себялюбивого Миграна. Знала, что он способен продать даже родного ребенка, лишь бы добиться желаемого. Зато при воспоминании о брате Паки щекотало в горле, на глазах появлялись слезы и губы невольно начинали шептать молитву о спасении его души.

Жестокая судьба не оставила Гоар никакого утешения. Совсем недавно мир был так светел для нее, она была так весела, а теперь этот свет сменился непроглядной мглой, вместо веселья в ее душу вселилась скорбь: Гоар стала жестокой, сухой, молчаливой.

Было далеко за полночь: наступал рассвет.

Во дворе церкви, вокруг костра, сидели на камнях воины. Здесь были Владимир Хлеб, мастер Врданес, два русских драгуна, Есаи, Цатур и беспокойная, вечно сердитая Зарманд. Она вытаскивала заскорузлыми руками из горячей золы печеные бобы и раздавала товарищам. Положив несколько бобов на колени Гоар, она сказала:

— Ешь, милая, не то совсем обессилеешь. Скоро рассветет, и начнется новое сражение, польется новая кровь… Чтобы мне ослепнуть!..

Из церкви доносились стоны раненых. Женщины несли хоронить умершего воина. Старый, морщинистый служитель курил ладан и нетвердым шагом шел за покойником. В такие минуты злоба подступала к горлу Гоар, и она готова была кричать, проклинать бога, который был глух к людским страданиям.

Вражеские ядра продолжали разрушать Алидзор. Но воины, окружавшие костер, уже не реагировали ни на гул разрывов, ни на молитвы священника, провожавшего в последний путь ушедшего из жизни воина.

— Нет князя Баяндура, — вздохнул Цатур. — Что случилось?

— Известное дело, бьется с турками в ущелье Вайоц, — ответил Есаи.

— Кто это знает? — встрепенулась Гоар.

— Прибыл гонец. Он из воинов твоего отца, Гоар.

Гоар проглотила боб, не разжевав его. Слова Есаи встревожили ее. Сердце почувствовало недоброе. Вернется ли отец из ущелья Вайоц или падет в бою? В последнее время Гоар особенно тосковала по отцу. Он был теперь единственным ее утешением.

К костру подошел Агарон.

— Турки притихли, — сказал он радостно, уселся между Гоар и Зарманд, протянул руки к огню. — Холодно, может, поэтому.

— Да обречет их господь на вечное молчание, — произнесла Зарманд, воздев руки. — Змеи тоже свертываются от холода, но, как только теплеет день, они начинают шипеть.

— А мы снесем им головы, — улыбнулся Агарон.

— Н-да! — Зарманд вздохнула. — Много наших погибло, еще три-четыре дня, и уже некому будет защищать город.