Мгновения Амелии - [69]
– Ормания, – выдыхаю я, будто даже само слово несет в себе невероятную ценность. Наверное, для меня так и есть.
– Впервые написал о ней, – поясняет Нолан. – Мне было лет десять. Эйвери умоляла написать историю о растущих здесь деревьях, она клялась, что они нашептывают ее имя, а Эмили хотела пофантазировать о «чем-то красивом». Тогда я уже писал дурацкие короткие рассказы, поэтому решил впечатлить их и попробовать создать что-то большее.
– Думаю, у тебя получилось, – смеюсь я.
Его улыбка омрачена легкой грустью.
– Думаю, да.
– Ты их сильно любил, да? – скорее утверждаю я.
– Конечно. Люблю. Они же мои сестры.
Никто из нас не заостряет внимание, что он говорит в настоящем времени. Я склоняюсь над ежедневником и, стараясь выглядеть беззаботно, пролистываю страницы с первыми наметками на появившиеся в будущем удивительные «Орманские хроники».
– Ты правда так давно придумал древесных рыцарей? – удивляюсь я.
– Я решил, какая у них будет роль, но сделал их женщинами, только когда стал разрабатывать мир, который соответствовал бы всему сюжету, а не нашим выдуманным играм. Хотя я всегда понимал, что их предназначение – быть хранителями.
Закончив разглядывать первый ежедневник, я тянусь к следующему. Оказывается, он никак не относится к «Хроникам» и полон только небрежно написанных мыслей паренька с играющими гормонами.
– Пожалуйста, скажи, что ты не рассказал этой Ребекке Уайз о том, что ее груди прекрасней горных вершин, – подкалываю я. – Пожалуйста. Я не смогу жить дальше без этой информации.
От стыда Нолан заливается краской, которая заставляет покраснеть и мои щеки.
– Мы не общались, – признается он. – Если не считать единственный раз, когда я уронил карандаш возле ее шкафчика в коридоре, а она подала его мне.
– Согласно странице три ты его посчитал, здесь все детально описано.
– О боже, – Нолан закрывает лицо руками, – беру свои слова назад. Тебе не стоит все читать.
– Ну уж нет! Я обязана это сделать, раз уж стала первой, кому разрешили сюда зайти. Нолан, все ради потомков. Кто-то же должен знать, что великий Н. Е. Эндсли думал о Ребекке Уайз и… – я делаю паузу, пробегая пальцем по странице, – Джессике Рэббит?[8]
Нолану удается смутить меня взглядом, несмотря на залитое краской лицо.
– Признай, Джессика Рэббит горячая.
– Нет. Ну если только тебя не заводят мультяшные женщины… кролики с фигурой «песочные часы»?
– Она должна была быть кроликом?
– Она вышла замуж за кролика Роджера, и она человек, – защищается Нолан.
– Будто это что-то меняет.
– Забей. Давай просто перейдем к другому ежедневнику?
– Ладно, но только потому, что невозможно прочитать все. Может, порекомендуешь что-нибудь? Где поменьше сексуальных фантазий и побольше важного?
Нолан становится перед стеллажом, постукивая пальцами по нижней губе, и мне вдруг ужасно хочется поцеловать его. Удастся ли целовать его еще после отъезда? И справедливо ли желать следующих поцелуев по отношению к нему и ко мне?
В пятом классе я впервые поцеловалась с Грегом Питерсоном, на спор, во время классного часа. В итоге нас отправили в медкабинет, в котором медсестра прочитала лекцию о распространявшемся коклюше. Я охотно согласилась на спор, потому что сохла по Грегу, хотя разочаровалась больше в поцелуе, чем в коклюше, который подцепила неделю спустя.
И тогда я решила, что меня, видимо, ожидают книги, а не поцелуи.
Я не осознавала, что такое смерть, пока не погибла Дженна. То же произошло и с поцелуями, когда прикосновение губ Нолана разбудило во мне неизвестное доселе вожделение. А ведь раньше истории о влюбленных, которых тянуло друг другу как магнитом, казались мне неправдоподобными и… скучными.
Но в поцелуях с Ноланом Эндсли нет и капли скуки.
Тем временем парень оборачивается ко мне с обыкновенным черным блокнотом на спирали. Я пытаюсь не выдать, что глазела на него примерно так же, как он любовался бедной Ребеккой Уайз с гористой грудью, и насколько разочарована обыденностью ежедневника.
– Вот, – протягивает мне находку Нолан.
Это дневник уже повзрослевшего парня. У каждой записи указана дата и время ее написания. Создается впечатление, что мои пальцы пронзит боль, едва я прикоснусь к резкому и ровному почерку.
– На первых страницах нет ничего важного, – поясняет он. – Тебе захочется почитать где-то с тридцать первого июля.
Я понимаю, что меня ожидает, но, даже изучив первую строчку, не могу собраться с силами.
– Они мертвы.
Я резко поднимаю голову; Нолан опустил взгляд на руки и бездумно переплетает пальцы.
– Уверен? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает Нолан, бросив на меня короткий взгляд.
Я начинаю читать.
«Они мертвы. Эйвери и Эмили мертвы. Они мертвы. Мертвы. Мертвы. Все внутри разрывается. Мое сердце буквально разрывается. Я думал, что у меня сердечный приступ, но Вэл говорит, что физическая боль ощущается по-другому. Да, боль не как от пореза, после того как мама, услышав новости, вцепилась меня. У нее были подпилены ногти. Я должен был присматривать за ними, пока она сидела на маникюре. Она сказала, что пойдет на маникюр и, прежде чем мы вышли из дома, объявила:
– Нолан, присматривай за ними.
Словно до этого я за ними не присматривал. Как будто мне нужно напоминать.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Сэм Дюшан, сочинитель шпионских романов, вдохновленный бессмертным шедевром Сервантеса, придумывает своего Дон Кихота – пожилого торговца Кишота, настоящего фаната телевидения, влюбленного в телезвезду. Вместе со своим (воображаемым) сыном Санчо Кишот пускается в полное авантюр странствие по Америке, чтобы доказать, что он достоин благосклонности своей возлюбленной. А его создатель, переживающий экзистенциальный кризис среднего возраста, проходит собственные испытания.
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.
Повесть известной писательницы Нины Платоновой «Я детству сказал до свиданья» рассказывает о Саше Булатове — трудном подростке из неблагополучной семьи, волею обстоятельств оказавшемся в исправительно-трудовой колонии. Написанная в несколько необычной манере, она привлекает внимание своей исповедальной формой, пронизана верой в человека — творца своей судьбы. Книга адресуется юношеству.