Мгновения Амелии - [48]

– Наш любимый фильм? – спрашивает он.

– Не знаю. Какие тебе фильмы нравились в детстве?

– Амелия, его нужно выдумать. Все выдумано. Так что фильм мы должны придумать, – говорит он так, будто это самая очевидная идея на свете – выдуманная деталь к нашей выдуманной жизни.

– «Единороги классные, а оборотни ужасные»? – предлагаю я и ощущаю себя дурочкой.

Нолан замирает.

– Отлично. Какой сюжет?

– Единороги правят миром, а оборотни с ядовитой слюной пытаются разрушить его.

Видимо, мне удается попасть в его мысль, потому что Нолан принимается писать.

– Анимированный?

Я пристально смотрю на него поверх блокнота и отчаянно желаю уметь вздергивать бровь, как это делает он.

– Нет, Нолан. Живая игра, настоящие единороги и оборотни, – спокойно произношу я.

Он безрезультатно бросает в меня ручку, потому что она отскакивает от моего плеча.

– Мог бы быть дрянным малобюджетным фильмом с живой игрой и животными, созданными компьютерной графикой, – возражает он. – Ты покупаешь сладости в кинотеатре?

– Протаскиваю их в сумке, – признаюсь я. – А ты?

– Попкорн, пропитанный маслом.

– Гадость, – заявляю я и бросаю в него цветной карандаш.

Нолан одаривает меня грустным взглядом и, качая головой, записывает что-то в блокнот.

– Что ты пишешь?

– Что у тебя нет способности к кулинарному наслаждению, также ты проявляешь признаки насильственного поведения. К сожалению.

– Если под насильственным поведением ты понимаешь ответный удар, то я не против, – смеюсь я.

Так мы проводим вторую половину дня: создаем беззаботное детство для двух выдуманных персонажей, которые, так уж вышло, носят наши имена. Нолану удается выведать факты из моей реальной жизни, которые он переносит на выдуманную героиню. Например, имена моих родителей, как выглядит дом, в котором я выросла, и кое-какие не слишком радостные воспоминания из детства. Только вот я о нем практически ничего не узнаю. Он любит жевать попкорн в кинотеатре, когда пишет, наслаждается прослушиванием классической музыки и обожает гулять.

– Слушаешь музыку во время прогулок? – интересуюсь я.

– Не-а. Просто гуляю. Так лучше думается, когда надо, или совсем не думается, когда не надо.

– Неплохо, – мечтательно произношу я. Я давно бросила рисовать карикатурные фигуры нашей выдуманной дружбы и боком устроилась в кресле-мешке. Даже странно, что настолько неприглядное положение может быть удобным. – Расскажи еще что-нибудь, – говорю я в потолок. – Что-нибудь о себе.

Царапанье стержня затихает, я вытягиваю шею, наблюдая за его задумчивостью. И тяну за связывающую нас нить.

– Давай, – поддразниваю я, – это может быть какая-то мелочь.

Он молчит довольно долгое время.

– Как заканчивается этот рассказ? – спрашивает Нолан.

– Что?

– Вот. – Он поднимает блокнот и указывает на мои рисунки. – Как закончим?

Нить между нами настолько натянута, что на ней можно играть, как на гитарной струне. Не знаю, выдержит она или порвется.

– Как ты хочешь его закончить? – уклоняюсь я.

Легкая ухмылка.

– Нельзя отвечать вопросом на вопрос.

Я улыбаюсь, несмотря на витающие в воздухе между пылинками напряжение и неоднозначность.

– Ну, я только что ответила.

В голове проносятся различные варианты. Нолан может (маловероятно) признаться мне в вечной любви или (очень даже вероятно) объявить о том, что не заинтересован в выдуманной дружбе, которая длится не более пяти дней и закончится сразу же, как я ступлю на борт самолета.

Но ничего из этого не происходит.

– Как только Дженна ушла, я захотел, чтобы она оказалась рядом, – медленно говорит он. – Ей было все равно на то, кто я такой; ее волновало только, как я себя чувствовал, и это было важно. Она провела со мной всего пару минут, но уже стала важной для меня. Поэтому что произойдет после того, как ты уедешь, после того, как за все эти дни стала важна для меня?

Господи. Боже.

Нечестно, что зачастую в мире критически относятся к поиску себя в окружающих. Нам разрешается обретать себя в местах, книгах, музыке, природе, но не в другом человеке. Нам не разрешается слишком долго скорбеть от утраты частицы себя, особенно в молодости, потому что мы должны научиться собираться с силами.

Но если мир и должен состоять из аварий и молчаливых книг, то пусть в нем хотя бы не будет чувства вины за дружеские отношения, не важно, как долго они длились. По словам Валери все глупо, потому что ничто не вечно.

Я прекрасно осознаю свое желание, наблюдая, как все мои эмоции отражаются на лице Нолана, как в непривычном зеркале. Порыв настолько силен, что мне даже не приходится призывать китов, чтобы набраться смелости.

– Я собираюсь обнять тебя с целью поддержания нашей многолетней дружбы и самых важных ее аспектов, – объявляю, наклоняюсь через мешки и, небрежно вытянув руки, утыкаюсь носом в его острую ключицу.

Сначала он замирает, словно дерево, и выглядит так же сурово, как и вчерашний ураган, застигший нас посреди важного дела. Однако вскоре правой рукой обхватывает меня и укладывает голову на свое плечо; левой же, покоящейся на моей спине, сплющивает мешок. Мы растворяемся в объятии, которое наполняет изнутри меня теплящимся облегчением. В его руках я ощущаю то, в чем Нолан не признается: вину, что он не смог их спасти. Он так же страдает и так же вспоминает о прошлом.