Мгновенье славы настает… Год 1789-й - [47]

"— Чем я вам не угодила, что вы распространяете высказывания, опасные для меня и моей власти?

— Я, государыня?! Нет, вы не можете так думать!

— Знайте, — сказала императрица, — что я прикажу сжечь эту трагедию рукой палача.

По ее лицу я как будто прочла, что последняя фраза чужда ее уму и сердцу и кем-то ей подсказана.

— Ваше величество, для меня не имеет значения, будет ли, не будет она сожжена палачом. Не мне за это краснеть. Но, ради бога, прежде чем вы совершите этот акт, столь мало согласующийся с вашими словами и делами, прочтите пьесу, и вы найдете в ней развязку, которую и вы сами, и все приверженцы монархического правления могли бы только пожелать. Кроме того, вспомните, ваше величество, что, защищая эту пьесу, я не являюсь ни автором оной, ни лицом, извлекающим пользу из ее публикации.

Эти слова были произнесены столь решительно, что тем разговор и окончился…

Через день утром я поехала с докладом к государыне, твердо решив, что, если она не предложит мне, как всегда, пойти с ней в бриллиантовую комнату, — не стану больше ездить на утренние приемы и без промедления подам прошение об отставке.

Господин Самойлов, выходя от императрицы, сказал мне на ухо:

— Ее величество сейчас выйдет. Будьте спокойны: кажется, она на вас не сердится.

Я ответила ему, не понижая голоса, чтобы меня слышали находившиеся в комнате:

— Мне нечего волноваться, потому что не в чем себя упрекнуть, и было бы досадно за государыню, если бы она плохо думала обо мне; но, во всяком случае, несправедливости для меня уже не новость.

Императрица действительно скоро появилась и, дав присутствующим руку для поцелуя, сказала мне:

— Не хотите ли, княгиня, пойти со мной?"

Конфликт был формально улажен, но ненадолго; пьеса не «прощена»; оказывается, обстоятельства к 1793 году стали таковы, что дерзкие речи "нельзя терпеть", хотя бы герой-республиканец и терпел поражение. В результате вынесено решение — злополучную книжку сжечь. Приговор приведен в исполнение, но, как это было и с книгой Радищева, тут же стали распространяться немногие сохранившиеся экземпляры, а с них делались рукописные копии. Обиженная Дашкова вышла в отставку, навсегда покинула столицу и уехала в свое имение.

Выходило, что царица и двор сражались не только с революцией, но и с просвещением: ни Дашкова, ни Новиков к якобинцам не близки.

Тут-то наступил час "призвать к ответу" и прежних великих французских друзей Екатерины.

"Vous mes comblez" >{29}

"Мадам! При вас на диво

Порядок расцветет", —

Писали ей учтиво

Вольтер и Дидерот, —

"Лишь надобно народу,

Которому вы мать,

Скорее дать свободу,

Скорей свободу дать".

"Messieurs!^{30} — Им возразила

Она. — Vous mes comblez", —

И тотчас прикрепила

Украинцев к земле.

Эти шуточные стихи были сочинены много лет спустя (опубликованы в 1883-м). Сочинитель Алексей Константинович Толстой посмеивается над уже "отстоявшимся в истории" сюжетом: Вольтер и Дидро наставляют Екатерину II в духе вольности, а царица резонно находит, что они ей льстят, — и превращает свободных украинских крестьян в крепостных.

Эпизод с украинскими крестьянами случился за несколько лет до революции, и, строго говоря, Вольтер и Дидро не были уже его свидетелями. Однако некоторые «облака», и прежде омрачавшие эффектную с виду дружбу царицы с французскими философами, в 1790-х годах переходят в ненастье, бурю. Старые собеседники, чьи книжные собрания дремлют в Эрмитажной библиотеке, вдруг попадают в сильнейшую опалу; можно сказать, чуть ль не в крепость, в Сибирь. В самом деле, революция клянется именами Монтескье, Руссо, Дидро, Вольтера. И Екатерина постоянно обращалась к тем же именам. Кто-то должен отказаться, «уступить»… Для начала царица приказывает вынести из своего кабинета бюст Вольтера. Начинаются длительные скитания замечательной работы Гудона, которую почти каждый очередной царь велит запрятать так, чтобы "не попадалась на пути"; и как назло, странствуя по своему дворцу, цари постоянно встречают "саркастическую персону".

Жозеф де Местр, непримиримый враг революции, также встретившись вдруг с ненавистным Вольтером в Эрмитажной библиотеке, записал примерно то, что, наверное, хотели бы выразить Екатерина и ее потомки: "Париж увенчал Вольтера, Содом изгнал бы его. Колеблясь между восторгом и отвращением, я хотел бы воздвигнуть ему статую — рукою палача! Не говорите мне об этом человеке. Я не выношу его!"

Как быстро и легко — куда легче, чем во Франции, — печатался Вольтер по-русски в 1770–1780-х годах; и вот опытный редактор и переводчик Рахманинов начинает готовить полное собрание сочинений великого насмешника вв своих переводах. Первые три тома напечатаны еще в 1791 году, В 1793-м дошла очередь до тома четвертого.

Вольтер в 1793-м!

Тут же, конечно, следует строжайший запрет: типография опечатана, Рахманинов забран в полицию, 5205 экземпляров изъято; в дворянском обществе раздаются восклицания (зафиксированные одним из современников), что "Омары, Нероны, Аттилы и все злодеи вместе не могли произвести столько зла, сколько произвел один Вольтер".

Прах Вольтера пока еще в парижском Пантеоне — но через два десятилетия начнутся его странствия с кладбища на кладбище; в России же изгнание уже началось. впрочем, так легко с Вольтером не справиться: это лишь начало его удивительных посмертных российских приключений. Мы еще встретимся с его усмешкою, с его образом в нашем повествовании.