Мезонин поэта - [4]

«Ужасное состояние острога и больницы ссыльных. Болезни… Кожевенные заводы затопленные… Сторожевые караульни плетеные… Бедность деревень». Таковы записи одного дня в Тобольске, 2 июня. Спустя сутки Жуковский заносит в дневник: «Разговор о ссыльных… Мнение о допросах… После обеда — в тюремный замок». Под 4 июня читаем: «О поселенцах в Енисейской губернии… Железные копи. Остяцкие промыслы. Тобольск — бедный город». И снова: «Тюремный замок».

Серии дорожных рисунков Жуковского создают у зрителя ощущение их подлинной историчности и в то же время интимности. Поэтому они так притягательны. Несмотря на внешнюю суховатость, в них сосредоточен заряд эмоциональной информации, продолжающей корреспондировать нам из дымки прошлого.

Петербургские набережные, силуэты кораблей на Неве, веймарский домик Гёте, виды Раппало, Рима, Виндзора, Женевского озера, повторяющиеся на альбомных листах в поисках максимальной выразительности, — все это несет печать авторской индивидуальности, которую не спутаешь ни с какой другой. И даже популярный в английской живописи сюжет — скачки в Эпсоме — вдруг предстает здесь в необычном ракурсе, где динамика и азарт борьбы окрашены неприметной иронией.

Летопись встреч

«Жуковскому с неизменным восторгом и дружбой». Такую дарственную надпись сделал на своем портрете после встречи с русским поэтом крупнейший немецкий географ и естествоиспытатель А. Гумбольдт. Жуковским был очарован писатель-романтик Л. Тик. Ему уделял долгие часы бесед Гёте. Познакомиться с ним были рады видные европейские мыслители и художники.

Последние особенно занимали Жуковского. Художникам и художественным увлечениям он уделял все свободное от литературы время. В разные годы под руководством Н. Уткина, К. Зенфа, Л. Майделя, Ф. Иордана, Рейтерла Василий Андреевич осваивал технику рисунка, гравюры, литографии, постигал секреты сочетания красок. Он гордился умением работать с литографским камнем и пользовался любым случаем, чтобы пополнить свои и без того обширные знания в области живописи.

Приезжая в какой-либо город, Василий Андреевич первым делом спешил осмотреть тамошнюю картинную галерею и повидать местных художников. Он дружил с К. Брюлловым, А. Венециановым и в Риме чуть ли не ежедневно посещал мастерскую А. Иванова, вращаясь в кругу русской художественной колонии.

Вникать в тонкости своего «второго» ремесла, овладевать все новыми профессиональными навыками Жуковский не прекращал до самой смерти.

Многолетнее общение Жуковского с русскими и иностранными художниками было плодотворно еще в одном отношении. В Берлине, например, он сразу приметил А. Лозинского — тот сделает литографии его крымских пейзажей. В 1826 году поэт путешествует по Германии и Швейцарии с дерптским художником и гравером А. Кларой, подарившим ему на память несколько гуашей. В свою очередь, Василий Андреевич составил Кларе протекцию в Петербурге и дал воспроизвести лучшие аквантины павловского альбома: дом Е. И. Нелидовой, ворота сада, Розовый павильон, развалины храма Аполлона… Слегка романтизированные и стилизованные, эти филигранные работы перекликаются с гатчинскими и царскосельскими офортами Жуковского из коллекции Рейтерна.

Наконец, дюссельдорфскому знакомому поэта — Гальдебранту мы обязаны одним из его самых удачных портретов.

…Он тоже рисовал друзей-художников, но чаще позировал им. От изображения к изображению облик Жуковского менялся, однако портреты эти порой обнаруживают неожиданные, пользуясь пушкинским выражением, «сближения».

Литография Е. Эстеррейха 1820 года со знаменитой дарственной надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, когда он окончил свою поэму «Руслан и Людмила» сопровождала Пушкина и осталась висеть в его последней квартире на Мойке, 12. А посмертная маска Пушкина, возможно, та, первая, которую снимал приглашенный Василием Андреевичем скульптор Гальберг, отправилась с Жуковским в дальнюю дорогу.

Резец Ф. Вендрамини перенес на гравюру одухотворенный облик поэта с канонического оригинала О. Кипренского. На заднем плане — пейзаж «Двенадцати спящих дев» и других романтических баллад Жуковского.

Гравюра редкая, со знаменательной надписью-посвящением Василия Андреевича бывшему «арзамасцу» Уварову, на квартире которого проходили первые заседания «общества безвестных людей».

Кисти К. Брюллова принадлежит, вероятно, наиболее значительный портрет Жуковского. Не мечтательный юноша Кипренского, но умудренный житейским опытом и невзгодами стареющий человек, затаивший на дне глаз все ту же непреклонную решимость к добру, глядит на нас с этого полотна.

Судьба портрета необычна.

Василий Андреевич только что проводил в последний путь Пушкина, которого он любил как сына, как сына спасал и как сына оплакивал. Под неусыпным оком жандармов он разбирает и старается сохранить для потомства пушкинские бумаги (он же издаст вскоре первое посмертное издание пушкинских сочинений). Ложатся в портбювар черновик пространного письма к Сергею Львовичу, подробный план пушкинской квартиры, список друзей, присутствовавших при кончине, начатые конспективные заметки о преддуэльных днях… Тут же надо добиваться через Уварова разрешения печатать «Песню про купца Калашникова» и вызволять ее автора из первой ссылки на Кавказ за элегию «На смерть поэта». Впереди — опасные хлопоты об облегчении участи ряда декабристов и сосланного в Вятку молодого Герцена.