Мезонин поэта - [29]

Вообще Лев Николаевич собирался отдать младших сыновей в государственную гимназию, но там от него потребовали подписку о «благонадежности» поступающих. Возмущенный писатель заявил: «Я не могу дать такую подписку даже за себя, как же я ее дам за сыновей».

Увы, дом в Денежном переулке оказался слишком шумным, «как бы карточным» (меткое определение Софьи Андреевны), и для работы Толстой вынужден был снять две маленькие тихие комнаты во флигеле. Только весной следующего года отыскался подходящий дом в Долгохамовническом переулке. «Отцу нравилось уединенное положение этого дома и его запущенный сад размером почти в целую десятину (больше гектара)», в котором, «по его словам, было густо, как в тайге», — вспоминал Сергей Львович.

В июле состоялась покупка дома. Толстому к тому времени исполнилось 54 года, и он уже стоически нес бремя всемирной славы. Менять, пусть даже на зиму, устоявшийся уклад, сызнова обживаться в городе было нелегко. К тому же на Льва Николаевича навалилось множество забот по ремонту и перестройке дома, свидетеля наполеоновского нашествия и пожара Москвы. Большой семье Толстых, насчитывавшей тогда восьмерых детей, оказалось в нем тесновато, и над первым этажом надстроили три «высокие комнаты с паркетными полами», просторный зал, гостиную, диванную.

Ремонтировали полы и переходы, перекладывали печи и фундамент, перекрывали крышу, оштукатуривали и оклеивали обоями стены комнат, красили двери, рамы и весь дом снаружи. Софье Андреевне в Ясную Поляну непрестанно шли сообщения о плотничьих, штукатурных и малярных работах, о перегородках, форточках, о покупках новой мебели, экипажей, сбруи и т. п.

Племянница писателя Е. В. Оболенская в своих мемуарах рассказывает: «Лев Николаевич сам очень внимательно занялся устройством дома и его меблировкой. Сначала он делал это для того, чтобы облегчить Софью Андреевну, но потом сам увлекся. Он сам очень охотно по всем мебельным магазинам разыскивал старинную мебель красного дерева и покупал все с большим вкусом».

Вместе с ним приехали сыновья Сергей, Илья и Лев. Пока шел ремонт дома, они поселились в верхних комнатах флигеля. Толстому здесь нравилось: «Немного по-робинзоновски, но от этого только веселей». Не было ни повара, ни кухарки, завтракала в трактире, а обеды готовил дворник Василий Алексеевич, с которым Толстой любил беседовать вечерами на лавочке перед воротами усадьбы, где текла совсем иная жизнь, нежели в районе старых дворянских особняков между Поварской и Остоженкой. Возвращались домой по переулку ломовые извозчики, рабочие, шагали в казармы солдаты…

Фабричные Хамовники окружали усадьбу со всех сторон. Прямо напротив — шелкоткацкая мануфактура братьев Жиро, справа — глухая кирпичная стена пивомедоваренного завода, чуть дальше — парфюмерная фабрика Ралле. Старые здания, как, впрочем, и потемневшие от времени каменные тумбы, к которым кучера привязывали лошадей, выщербленные плиты тротуара вдоль резного дубового забора с воротами, увенчанными широкой лентой деревянного кружева и резными же буквами Г и Т (граф Толстой), — все это сохранилось до дня сегодняшнего.

…Придите сюда от станции метро «Парк культуры», оставив позади стремительную эстакаду Крымского моста, и за сверкающим чудо-теремом Николохамовнической церкви у истока Комсомольского проспекта вам откроется тенистый проем улицы, носящей имя великого писателя, а там бережно сохраненный во всех красноречивых подробностях вещественный мир Толстого, его близких.

Когда ремонт был наконец окончен и в октябре 1882 года семья переехала до лета во вновь отстроенный дом, Лев Николаевич выбрал «для своего кабинета одну из комнат антресолей с низким потолком и окнами в сад».

Зимой площадку в саду перед террасой заливали водой и катались на коньках — и дети, и Софья Андреевна, и Толстой, ни в каких забавах не уступавший молодежи и даже отлично освоивший на старости лет езду на велосипеде. В застекленной беседке с колоннами, тут же, у площадки, Лев Николаевич любил посидеть весной и не раз брал сюда рукопись «Воскресения».

Поутру он обычно привозил на санках или на тележке десятиведерную бочку с водой от неблизкого колодца у заводской стены, а то и от реки (водопровода и электрического освещения в доме не было) и, наколов дров, разносил их ко всем печам дома.

Он сохранил в городе привычку к повседневному физическому труду. Со старанием тачал сапоги, часто работал с пильщиками дров на Воробьевых горах. «Это освежает меня, — говорил Толстой, — придает силы — видишь жизнь настоящую и хоть урывками в нее окунешься и освежишься».

Писатель не мог и не хотел затвориться за забором хамовнической усадьбы в тесном домашнем кругу. «Я живу среди фабрик, — писал он в трактате «Так что же нам делать?». — Каждое утро в 5 часов слышен один свисток, другой, третий, десятый, дальше и дальше. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков…»

Уже в первой дневниковой записи Толстого в тот московский период мы читаем: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию. И пируют…»