Мезонин поэта - [17]

В этом-то историческом доме, навещая Москву, обычно и останавливался Гоголь, занимая большую комнату мезонина. Внизу, вдоль всего фасада, тянулся кабинет хозяина — три просторные комнаты, сплошь заставленные книжными шкафами, увешанные картинами и гравюрами, — место традиционного вечернего моциона писателя.

Сын Погодина оставил нам воспоминание о распорядке дня Гоголя:

«До обеда он никогда не сходил вниз… обедал же всегда с нами, причем был большею частью весел и шутлив… После обеда он до семи часов вечера уединялся к себе, и в это время к нему уже никто не ходил, а в семь часов он спускался вниз, широко распахивал двери всей анфилады передних комнат, и начиналось хождение… В крайних комнатах… ставились большие графины с холодной водой. Гоголь ходил и через каждые десять минут выпивал по стакану. На отца, сидевшего в это время в своем кабинете за летописями Нестора, это хождение не производило никакого впечатления… Изредка только, бывало, поднимет голову на Гоголя и спросит: «Ну, что, находился ли?> — «Пиши, пиши, — отвечает Гоголь, — бумага по тебе плачет». И опять то же: один пишет, а другой ходит.

Ходил же Гоголь всегда чрезвычайно быстро и как-то порывисто, производя при этом такой ветер, что стеариновые свечи оплывали, к немалому огорчению моей бережливой бабушки. Когда же Гоголь очень уж расходился, то моя бабушка… закричит, бывало, горничной: «Груша, а Груша, подай-ка теплый платок: тальянец (так она звала Гоголя) столько ветру напустил, так страсть». — «Не сердись, старая, — скажет добродушно Гоголь, — графин кончу и баста». Действительно, покончит второй графин и уйдет наверх.

…Выезжал он из дома редко, у себя тоже не любил принимать гостей, хотя характера был крайне радушного. Мне кажется, известность утомляла его, и ему было неприятно, что каждый ловил его слово и старался навести его на разговор; наконец, он знал, что к отцу приезжали многие лица специально для того, чтобы посмотреть на «Гоголя», и когда его случайно застигали в кабинете отца, он моментально свертывался, как улитка, и упорно молчал».

Но ежегодно 9 мая Гоголь преображался. В липовой аллее накрывали длинный праздничный стол с букетами сирени, вином от Депре, холодными закусками и сладким пирогом, начиненным цукатами, — шедевром надменного Порфирия из купеческого клуба. Именинник, сама приветливость и любезность, без устали занимал гостей, ни одного не обделяя вниманием. Расходились, пишет сын Погодина, «часов в одиннадцать вечера, и Н. В. успокаивался, сознавая, что он рассчитался со своими знакомыми на целый год».

Так было и в первый, знаменательный именинный обед Гоголя на Девичьем поле 9 мая 1840 года.

С утра он уже успел наведаться по разным адресам, самолично проследить за всеми приготовлениями, вникнуть во все кулинарные подробности и теперь наблюдал, как погодинские дети развешивают в саду над столом разноцветные китайские фонарики и прячут в ветвях деревьев по оба конца стола шутливый сюрприз — клетки с соловьями: вот-то будет удивления, когда под стук ножей и вилок сладкоголосые пробудятся и запоют…

Между тем гости съезжались. На ступеньках крыльца показалась статная фигура Александра Ивановича Тургенева. Блеснули насмешливые очки Вяземского. Под руку с милейшей супругой Екатериной Михайловной, сестрой поэта Языкова, прошествовал поэт-философ и философ-поэт Алексей Степанович Хомяков. Прибыли Елагины, Загоскин, Шевыревы. Рассеянно озирался нежинский «однокорытник» Николая Васильевича профессор Редкий. Щепкин, облокотившись о перила крыльца, поддразнивал младших Аксаковых (у Сергея Тимофеевича страшно разболелись зубы, и он, к величайшему своему огорчению, быть не смог).

Пора было, кажется, и за стол. Гоголь вынул из жилетного кармана часы и ахнул: шестой час, пирог перестоится, да и макароны надо подавать горячими, прямо с плиты. Он собрался уже броситься на кухню, отдать необходимые распоряжения, как ВДРУГ увидел направлявшегося к нему по дорожке приземистого армейского поручика и невольно замер, узнав в нем Лермонтова.

Они обменялись несколькими незначащими фразами, но спустя некоторое время надолго исчезли вдвоем из-за стола, где Лермонтов почти не притрагивался к еде и питью, нервно катая по скатерти хлебные шарики и отвечая на обращенные к нему вопросы светскими недомолвками. Гости, которые разбрелись после обеда по саду, нашли их на скамейке у пруда. Лермонтов читал Гоголю отрывок из «Мцыри». Вскоре, отказавшись от чая, он с холодной вежливостью откланялся и уехал, а Гоголь до конца вечера был молчалив и погружен в себя.

Назавтра они встретились вновь на вечере у Свербеева. И опять при первой удобной возможности уединились от остальных. Присутствовавший там А. И. Тургенев упоминает об их долгой ночной беседе. О чем говорили наедине два наследника Пушкина? О себе?., о НЕМ?.. Увы, это останется тайной.

Свидеться им было больше не суждено. Лермонтова ждал Кавказ, Гоголь отправлялся в Рим. И горестной эпитафией прозвучали оттуда его слова, посвященные лермонтовской прозе: «Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой… готовился будущий великий живописец русского быта… Но внезапная смерть вдруг его от нас унесла. Слышно страшное в судьбе наших поэтов».