Между ушами. Феномены мышления, интуиции и памяти - [39]

К восьмому дню опыта Стрэттон уже прекрасно ориентировался в перевернутом мире, и все предметы казались твердо стоящими на ногах. Однако это был какой-то не совсем настоящий, немного иллюзорный мир, привычный и непривычный одновременно. Ощущение, что ему вместо реальности подсунули фальшивку, так и не покинуло исследователя до конца, оно просто несколько сгладилось и притупилось. Стрэттон приписал это тому обстоятельству, что он носил очки только восемь дней. Окончательная адаптация, по его мнению, была делом времени: если кто-нибудь проходит в инвертирующих линзах недели две, все встанет на свои места. Таким образом, перевернутая ретинальная картинка есть не что иное, как элементарный каприз природы: сетчаточное изображение можно крутить-вертеть как бог на душу положит. Однако опыт Стрэттона оставлял все-таки двойственное впечатление, поскольку полноценной адаптации ему, по-видимому, достичь не удалось. Когда теоретические дискуссии на эту тему окончательно зашли в тупик, эксперимент решили повторить.

Соотечественник Стрэттона П. Харри Эверт, профессор Кларкского университета, носил инвертирующие очки на протяжении двух недель. Четырнадцать дней он и его помощники пристально вглядывались в перевернутый мир, но не ощутили ровным счетом никакой адаптации. В своем отчете Эверт написал: «Эффект иллюзорной визуальной дезориентации не изменяется в течение четырнадцатидневного периода непрерывной инверсии». Учитывая тот факт, что Эверт носил очки почти вдвое дольше Стрэттона, это прозвучало странно. Неужели Стрэттон ошибся? Но как это может быть, если он великолепно ориентировался в перевернутом мире? Специалисты пожимали плечами. Опыт повторили раз и еще раз. Их повторяли по крайней мере два десятка лет, а толку было чуть. Ученым никак не удавалось свести концы с концами: у одних адаптация получалась, у других – нет. Психолог Снайдер ходил в инвертирующих линзах целый месяц и к тридцатому дню чувствовал себя в перевернутом мире как рыба в воде. Никакой странности или необычности в окружавших его предметах он тоже не замечал, но только до тех пор, пока его не попросили всмотреться в окружающее как следует. Когда Снайдеру задали простой вопрос, какими он все-таки видит предметы вокруг себя – прямыми или перевернутыми, он растерянно почесал в затылке и ответил: «Знаете, пока вы меня об этом не спрашивали, мне казалось, что они стоят прямо. Но теперь, когда я припоминаю, как они выглядели раньше, должен сказать, что все они перевернуты вверх ногами. Черт знает что!»

Выходило, что прав все-таки Эверт. Он не раз писал о том, что полноценная адаптация – не более чем иллюзия, ибо стоит только пристальней вглядеться в предметы, как они немедленно переворачиваются вверх тормашками. Между тем и он сам, и его испытуемые вполне прилично ориентировались в этом перевернутом мире. С другой стороны, Стрэттон тоже неоднократно говорил об иллюзорности, непривычности окружавших его предметов. Это был какой-то ненастоящий, фальшивый мир, более или менее искусная подделка под реальность номер один. Как мы видим, оба исследователя наблюдали практически идентичную картину, но только по-разному расставили акценты. Один решил, что адаптация еще не завершилась, а другой – что она и не начиналась. Таким образом, диаметральная противоположность оценок Эверта и Стрэттона в значительной степени кажущаяся и обусловлена разницей в установках. С. М. Иванов пишет: «Получилось как в анекдоте об актере-оптимисте и актере-пессимисте: первый утешался тем, что зал был наполовину полон, второй сокрушался о том, что зал наполовину пуст. Противоречие действительно коренилось не в ощущениях, а в их истолковании. Стрэттона, как представителя классической психологии, более всего занимало то, о чем говорило ему сознание, и с этой точки зрения адаптация казалась ему реальной. Эверт же, представитель бихевиоризма – направления, для которого единственной реальностью было поведение, а сознание фикцией, в основном следил за тем, как вырабатывались у него навыки, и с этой точки зрения адаптация казалась ему иллюзорной. Такова власть господствующих представлений. Современному психологу ясно, что противоречие во многом было мнимым».

О конфликте исходных установок также говорит в своей статье и А.Д. Логвиненко. И тем не менее мы так пока и не получили ответа на вопрос, почему пристальное вглядывание переворачивало предметы вверх ногами. Ведь адаптацию в обоих случаях называть иллюзорной как-то язык не поворачивается, поскольку испытуемые прекрасно ориентировались в новом дивном мире. Локомоторные навыки не подвели их ни разу, пусть даже этот треклятый мир представлялся им стертым и выцветшим. Где же собака зарыта?

Чтобы разобраться в этой чаче, нам придется познакомиться с теорией зрительного восприятия, предложенной американцем Джеймсом Джеромом Гибсоном, одной из наиболее значительных фигур в плеяде выдающихся психологов XX столетия. Гибсон не надевал никаких очков, а просто-напросто однажды посмотрел на свою собственную комнату, так сказать, «голыми» глазами. Был когда-то такой термин у поэтов-обэриутов, призывавших стряхнуть с вещи ветхие смыслы и увидеть предмет во всей его свежести и новизне. У Гибсона это вышло непроизвольно, когда он в задумчивости сидел дома, уставясь в одну точку. Он увидел странную и даже немного пугающую картинку. «Если вы посмотрите в окно, – пишет он, – то увидите за ним обширное окружение: землю и здания или, если вам повезет, пейзаж. Это то, что мы будем называть видимым миром. Это обычная знакомая сцена повседневной жизни, в которой большие предметы выглядят большими, квадратные – квадратными, горизонтальные – горизонтальными, а книга, лежащая в другом конце комнаты, выглядит так, как будто лежит перед вами… Теперь взгляните на комнату не как на комнату, а насколько вы сможете, как на нечто, состоящее из свободных пространств или кусочков цветных поверхностей, отделенных друг от друга контурами. Сделав это, вы должны оставить глаза на некоторой яркой точке; затем обратите внимание не на эту точку, что довольно естественно, но на все, что вы можете видеть, сохраняя то же фиксированное положение глаз. Если вы упорны, то сцена станет походить на картину. Вы можете видеть, что ее содержание чем-то отличается от предыдущей сцены. Это то, что здесь будет называться видимым полем, оно менее знакомо, чем видимый мир, и его нельзя наблюдать без некоторых специальных усилий».