Между ушами. Феномены мышления, интуиции и памяти - [38]

Кривизна хрусталика – величина непостоянная: под действием ресничной мышцы он может становиться более выпуклым или, наоборот, несколько уплощаться. Этот физиологический процесс, называемый аккомодацией, изменяет преломляющую силу глаза и позволяет нам рассматривать предметы, находящиеся на разном от него расстоянии. Поскольку хрусталик есть не что иное, как обыкновенная линза, проходящие через него световые лучи в полном соответствии с законами геометрической оптики преломляются и создают на сетчатке перевернутое изображение. Впервые это показал еще Иоганн Кеплер в начале XVII века. Очевидно, что инвертированная ретинальная картинка (сетчатка по-латыни retina) нам ничуть не мешает, ибо мы видим предметы не вниз головой, а как они есть – твердо стоящими на ногах. По всей вероятности, мозг умеет извлекать информацию прямо из перевернутого изображения, и природа обошлась без дополнительного приспособления, которое возвращало бы картинку в исходное положение. Но если мозгу до лампочки, как ориентировано ретинальное изображение, то получается, что подавать на сетчатку отражение предмета можно как угодно – хоть в прямом виде, хоть в перевернутом. Что же все-таки такое – инверсия ретинальной картинки? Каприз природы или какая-то неведомая нам необходимость?

Можно поставить вопрос шире. А нужна ли вообще сетчатка, чтобы видеть окружающий мир? Человек, далекий от биологии, скажет, что вроде бы нужна, а вот зоологи с ним не согласятся. Оказывается, решить проблему зрительного восприятия можно совершенно по-иному. Так называемый камерный глаз, описанный выше, – изобретение моллюсков и позвоночных, а вот у членистоногих нет ни камеры, ни хрусталика, ни сетчатки. Их глаза принято называть сложными, или фасеточными, потому что они построены из тысяч трубочек, называемых омматидиями, которые плотно упакованы в набор. Каждая такая трубочка ориентирована в строго фиксированном направлении, что позволяет регистрировать перепады интенсивности света под различными углами. Если камерный глаз имеет вогнутую сетчатку, на которую проецируется изображение, то фасеточный представляет собой неподвижную мозаичную полусферу, собранную из огромного числа фоточувствительных трубочек. За фасеточным глазом стрекозы нет ничего – ни изображения на поверхности, ни картинки, однако стрекоза видит и видит весьма неплохо. Более того, многие насекомые способны видеть в ультрафиолетовом и инфракрасном свете, т. е. их орган зрения хорошо работает в диапазоне частот, совершенно недоступном нашему глазу. Разумеется, стрекоза видит окружающий мир совсем не так, как мы, но это не мешает ей замечательно ориентироваться в пространстве.

Итак, перед нами дилемма: каприз или необходимость, пустяковая случайность или непонятая пока еще закономерность? Впервые на этот вопрос попытался ответить в самом конце XIX века американец Джордж Стрэттон, профессор Калифорнийского университета. Он надел уже знакомые нам очки с инвертирующими призмами и увидел мир вверх тормашками. Изображение на сетчатке стало прямым, а механизм извлечения информации продолжал работать по старинке. Стрэттона занимал вопрос, как долго ему придется тыкаться во все углы наподобие слепого котенка. Сумеет ли сознание перестроиться таким образом, чтобы получать верную информацию из аномально ориентированной картинки? Другими словами, встанет ли мир снова на ноги, а если все-таки встанет, то когда это произойдет? Сколько времени займет адаптация?

Стрэттон проходил в инвертирующих очках восемь дней. Все это время он вел подробный дневник, регулярно занося в него свои наблюдения. Вот как он описывает впечатления первого дня: «Все образы вначале выглядели инвертированными; комната со всем в ней находящимся казалась поставленной с ног на голову. Если руки вводились в зрительное поле снизу, они выглядели входящими сверху. Несмотря на то, что все эти образы были четкими и определенными, вначале отсутствовало впечатление того, что это реальные вещи, подобно вещам, которые мы видим при нормальном зрении. Напротив, создавалось впечатление, что смещенные, фальшивые, иллюзорные образы находятся между наблюдателем и объектами или вещами как таковыми. Поскольку критерием и стандартом реальности продолжали оставаться образы памяти нормального видения, перевернутые восприятия в течение некоторого времени непроизвольно переводились на язык нормального видения; эти восприятия использовались просто как знаки для определения того, где и как появился бы объект, если бы на него можно было посмотреть в нормальных условиях. Таким образом, вещи виделись одним образом, а мыслились совершенно другим. Все сказанное было справедливо и в отношении моего тела» (цитата по статье А.Д. Логвиненко «Перцептивная деятельность при инверсии сетчаточного образа» в сборнике «Восприятие и деятельность» под редакцией профессора А. Н. Леонтьева).

В первый день Стрэттону пришлось от души хлебнуть горя, потому что ориентироваться в этом вздыбленном и перекошенном мире было решительно невозможно. Все движения были на редкость бестолковыми и неадекватными и требовали непременной многократной коррекции. Вдобавок к концу первого дня он отметил у себя легкое головокружение и тошноту. Некоторое улучшение моторики обнаружилось только на третий день эксперимента, а к четвертому дню ощущение телесного дискомфорта практически исчезло. Казалось бы, адаптация завершилась почти полностью, однако Стрэттон сделал одно весьма любопытное наблюдение: «Было обнаружено, что чувство перевернутости или правильности вещей в значительной степени зависит от силы и характера представления моего тела. Когда я смотрю на свои руки и ноги или даже когда я только делаю усилия представить их по-новому, тогда то, что я вижу, кажется скорее правильным, нежели перевернутым. Но если я не смотрю на свое тело и усиливаю его доэкспериментальный образ, тогда все, что я вижу, выглядит перевернутым».