Между СМЕРШем и абвером. Россия юбер аллес! - [22]

— Здравствуй, Александр! Я тут встретил в коридоре Винера… В общем, прими от меня соболезнования.

Сегодня Дубовцев был вполне серьезен: без своих обычных «гутен морген» и тому подобных прибауток. Он протянул руку, и мы обменялись рукопожатием. При этом мне вдруг пришло в голову: «Интересно, а он-то что обо мне думает? Наверняка презирает — я ведь для него предатель и фашистский приспешник!..»

— Не буду докучать. Тебе сейчас не до моей болтовни, — сказал Дубовцев, стоя в дверях. — Увидимся завтра у Штарка.

— Он тебя вызвал?

— По телефону. Приказал явиться в морскую абверкоманду завтра к одиннадцати. Сказал — ты тоже будешь. Ну, ладно. Бывай! И с наступающим тебя!

— Тебя тоже…

Я закрыл за ним дверь. Потом снял китель, ослабил галстук и, сидя на койке, крепко задумался. Так и не решив, что же мне конкретно предпринять в отношении Ивана, рассудил следующим образом: «У меня есть одно неоспоримое преимущество: я-то знаю, кто он на самом деле, — а вот он не знает, что я знаю… Я ведь тоже не без греха… Как ни крути — шпион американский, мать твою!.. Правда, на связь со мной янки еще не вышли, но это дело времени… Надо подождать дальнейшего развития событий».

(Я как в воду глядел: очень скоро эти самые «события» затянули меня в такой круговорот, что рассуждать уже стало некогда — пришлось действовать самым крутым образом!)

Ну, а пока я достал из чемодана тощую пачку фотографий. Разложил на койке: вот мы с Евой в Кенигсберге, а вот уже втроем этой осенью — вместе с сыном. Снова на душе стало до того муторно и тоскливо, что уже после второго фото я убрал всю пачку назад. Открыл на столе небольшой фанерный ящик — ту самую «новогоднюю посылку». Я знал, что делаю: среди мелких зимних вещей (две пары теплых носков, шарф, шерстяные перчатки) обнаружил бутылку шнапса. Еще там лежали две банки каких-то консервов, печенье, пачка эрзац-кофе — в общем, обычный стандартный набор. Плюс неизменное в таких случаях письмо: «Дорогой друг-фронтовик! Мы, работницы из Дрездена, поздравляем тебя с Новым 1945 годом и желаем…»

В посылке меня интересовала только водка. Я налил и выпил почти целый стакан. Потом еще… Даже закусывать не стал, есть не хотелось. Хотелось только одного — залить в душе невыносимую тоску, забыться хоть ненадолго…

Когда я проснулся, сквозь стекло иллюминатора в каюту уже не проникал дневной свет — очевидно, наступил вечер. Я включил лампочку над койкой и глянул на наручные часы — восьмой час. Получалось, я проспал целый день. Нестерпимо болела голова, во рту пересохло. Я встал и выпил почти полграфина воды, потом опять прилег. Голова раскалывалась, и я вспомнил хорошую русскую пословицу: «Клин клином вышибают!» Открыл банку мясных консервов, вылил остатки шнапса из бутылки — набралось около стакана — и залпом выпил. Лениво закусил тушенкой и подумал: «Ну вот — уже начал опохмеляться. Превращаюсь в алкоголика?..» Но даже дрянная немецкая водка не заглушала горестных воспоминаний. Сидеть наедине со своими мыслями стало невыносимо — хотелось выговориться, поделиться горем, облегчить кому-то душу. И я вспомнил про друга отца — старика Никитского. Мне вдруг нестерпимо захотелось его увидеть. В конце концов, через несколько часов наступит Новый год — почему бы не выпить за него с хорошим человеком?

Я надел штатский костюм, переложив во внутренний карман пиджака документы и деньги, облачился в пальто и фетровую шляпу. Конечно, не забыл оружие. Выключив свет, решительно направился к выходу.

На территории базы было темно: после недавнего налета режим светомаскировки еще более ужесточился. Редкие автомобили проезжали мимо меня с полупотушенными фарами. За проходной я остановил жандарма фельдполиции на мотоцикле с коляской — представившись, попросил подбросить до ресторана «Дзинтарс». Сунул ему десять марок и уже через двадцать минут заходил в эту памятную мне «забегаловку».

Как я вскоре убедился, по случаю новогодних торжеств народу здесь набралось куда больше обычного — свободных столиков не было. Швейцар у входа даже не хотел меня пускать, но, увидев офицерское удостоверение, любезно распахнул дверь. За стойкой гардероба я сразу увидел Никитского; за те несколько дней, что мы не виделись, он нисколько не изменился. Такой же прямой (старая офицерская выправка) и высокий, с седой окладистой бородой. Я негромко с ним поздоровался, он кивнул в ответ. Других клиентов рядом не было, и мы обменялись несколькими фразами:

— Как поживаете, Валерий Николаевич?

— Спасибо. Все хорошо.

— Долго сегодня будете работать? Я бы хотел с вами поговорить.

Он внимательно на меня посмотрел и, чуть помедлив, ответил:

— После полуночи освобожусь.

Затем я прошел в украшенный новогодней мишурой прокуренный зал. Видимо, швейцар уже успел просигнализировать метрдотелю, и тот со слащавой улыбкой встретил меня фразой по-немецки:

— Прошу вас, господин офицер!

По иронии судьбы, «мэтр» провел меня к уже «знакомому» угловому столику, где в прошлые мои посещения располагалась компания латышей-эсэсовцев во главе с тем самым гауптштурмфюрером. «Хорошо хоть, не на тот же стул», — подумал я, усаживаясь на единственно свободное место спиной к залу.