Между ночью и днем - [58]

— Чему не веришь?

— Ты не можешь говорить это всерьез.

— Почему?

— Ты совершенно меня не знаешь. Даже не знаешь, сколько у меня было мужчин.

Я потянул ее к себе, но она вырвалась, резко отбросила мою руку:

— Саша, ответь на один вопрос, только честно.

— Ну?

— Зачем ты пригласил меня в ресторан? Тогда, в первый раз.

— Разве не догадываешься?

— Сам скажи.

— Хотел переспать с тобой, зачем еще приглашают в ресторан.

Повернулась ко мне, и лицо у нее было восторженное, как у Миклухо-Маклая, который впервые увидел папуаса.

— Ага! Значит, думал, я проститутка. А теперь что же случилось?

— Боже мой, Катя, да что с тобой? Что тебя так задело? Подумаешь, распишемся. Это же никого ни к чему не обязывает. Сегодня распишемся, завтра разведемся. Делов-то куча.

Тут, видно, я попал в какую-то болевую точку.

— Свинья ты, и больше никто, — просто сказала она. В принципе это был не самый ошибочный диагноз.

— Кстати, — спросил я, — раз уж затронули эту тему. Сколько же у тебя было мужчин?

— Меньше, чем думаешь.

— Да я и не думаю, что больше сотни.

Молча слезла с кровати, босиком пошлепала на кухню. Я докурил, беспричинно улыбаясь, и побрел следом. Пока мы миловались, Григорий Донатович успел отобедать и теперь попивал чаек с малиновым вареньем. Улыбающийся, распаренный, точно из баньки. Катя, нахохлившись, как воробышек, сидела напротив.

— Думал, вы уснули, не хотел тревожить, — оправдался Гречанинов. — У нас, у стариков, свои маленькие радости. Набил брюхо — и на бочок. Но и тебе тоже, Саша, следует поесть чего-нибудь горяченького. Суп у Катеньки получился — объедение… Вы что такие смурные оба? Повздорили?

Катя поднялась к плите, налила супу в тарелку и поставила передо мной. Все молча.

— Посоветуйте, пожалуйста, Григорий Донатович, — обратился я к наставнику. — Вы, наверное, в женщинах больше моего разбираетесь. Какого рожна им надо?

— Ты о чем?

— Обидела она меня очень.

— Кто? Катя?

— Неужто для женщины важнее всего капитал? Я понимаю, не красавец, вдобавок изувеченный, и с головенкой, как вы оба подмечали, неладно, но разве это так важно? Значит, жить во грехе со мной можно, а для супружества не гожусь? От чистого сердца предложил расписаться, а в ответ цинизм и насмешки. Будто я прокаженный.

— Можно бы найти другую тему для идиотских шуточек, — заметила Катя. С сомнением я отхлебнул несколько ложек горячего варева.

— И это — суп? Ты бы еще резины добавила.

— Не нравится, не ешь, — сказала Катя.

— Со мной, конечно, нечего считаться, раз уж я одной ногой в могиле, но кто тебя учил так лук пережаривать?

Катя сделала движение, чтобы забрать тарелку, но я увернулся.

— Ладно уж, с голодухи чего не сожрешь… И еще что любопытно, Григорий Донатович, какое у них самомнение. Никакой правды не терпят. Чуть что не по ней, сразу обзываться. Допустим, я ее не устраиваю как муж, ну так скажи об этом культурно, деликатно. Чтобы не было больно жениху. Существуют же между людьми какие-то санитарные нормы общения. Так нет же, обязательно прямо в лоб: свинья ты, дескать, и жену ищи в хлеву. Однако не все такие, нет. Я раз пять уже пытался жениться, разумеется, неудачно, но не всегда нарывался на грубость. Отказывать можно по-всякому. Одна женщина, никогда ее не забуду, красавица, умница, пожилая, правда, в жэке у нас работала уборщицей, даже подарила пять тысяч. «Ступай, сказала, Сашенька, придурок ты мой, выпей водочки, тебе и полегчает». Вот это, я понимаю, интеллигентность. Обидеть легко, ты попробуй пожалеть. В каждом инвалиде можно найти что-нибудь хорошее. Правильно я рассуждаю, Григорий Донатович?

Гречанинов глубокомысленно кивнул.

— Знаете ли, коллеги, вы удивительно подходите друг другу. Я вот сейчас только это заметил.

Надо было видеть, как просияла вдруг Катенька.

— Вам действительно так кажется? Но почему же тогда он все время насмехается?

— Какое там насмехается. Просто растерялся. Любовь вообще такая штука, всегда застает врасплох. Всегда нападает как бы сзади. Плюс к этому тяжелые сопутствующие обстоятельства. Вот наш Сашенька и обмер. Но он тебя любит, это несомненно.

Катя перевела сияющий взгляд на меня, как раз я доскребывал последние ложки супа.

— Со стороны виднее, — ответил я на немую мольбу. — А чего у тебя там еще в кастрюле приготовлено?

В ту же тарелку, где был суп, Катя наложила до краев тушеной баранины с картошкой, сдобренной чесночком и специями. Я копнул вилкой, брезгливо понюхал и положил в рот. Разжевал и проглотил.

— Что ж, неплохо, — признал, — но соли маловато. И косточки чересчур крупные. Первый раз, что ли, жаркое готовишь?

Катя сказала:

— Григорий Донатович, можно я его убью?

— Налей ему лучше коньяку. Вон, видишь, бутылка сзади тебя на окне.

Мы все выпили по рюмочке, и под коньяк я как-то невзначай попросил добавки. Брюхо раздулось, но я терпел. Пожалуй, это был один из лучших вечеров в моей жизни. В нем было что-то такое, что нельзя определить даже словом «покой». Словно долго я куда-то стремился, кого-то пытался обогнать, но ничего не достиг, состарился и отяжелел, утратил веру в себя и вдруг, очутившись за этим столом, с удивительно родными людьми, заново в одночасье помолодел и развеселился. Лучик новых надежд пробился сквозь тучу безумия.