Между нами война - [88]

— Этот хлеб который ты принесла, сама испекла? — спросил он, прожевав и проглотив.

— Да… Обычно я ставлю тесто и ухожу, потому что не успею на занятия. А сегодня сама испекла… — скромно отвечала девушка, не желая хвастать.

— Очень вкусно. — похвалил Таррос честно. — Знаешь, их вкус напомнил мне вкус материнского хлеба. — выражение его лица стало задумчивым и грустным. — В раннем детстве. До того, как меня отдали на взросление и службу…

Я думал, никогда уже больше не попробую тот вкус… Даже Каллиста пекла мне лепешки по рецепту покойной матери… Но у нее выходил её собственный хлеб, не мамин. — он глубоко задумался.

Это откровение растрогало Эрис. Она вглядывалась в его необычное харизматичное лицо. В нем, немного продолговатом, присутствовали некоторые неправильные черты — нависшие от рождения верхние веки; синие глаза располагались необычно — будто бы сразу под сильно выдающейся слитной надбровной дугой. Верхняя губа была чуть-чуть немного тоньше нижней; большой, но аккуратный и гармонирующий с лицом нос, с зарубленной поперечной бороздой на мощной переносице; темно-каштановые чернявые волосы, которые Таррос вновь очень коротко остриг по бокам и затылку. Но судя по верху, было видно, что они мелко-мелко кудрявые и буйные. Уши были крупные, крепкие, немного оттопыренные — эти неправильности… Но всё вместе взятое было прекрасней общепринятых идеалов.

Руки… Его мощные и крепкие жилистые руки одинаково прекрасно справлялись и с мечом, и с пером. Мозолистые пальцы были не слишком длинные, сужающиеся к кончикам, ногти округленной, правильной формы. Эрис заметила шрам на ногте левого мизинца. Как будто бы его палец когда-то давно разрубили напополам. Кулаки были совершенно сбиты, на них обоих были наросты из отмершей задеревенелой кожи. Таррос был не высок ростом, но кисти его рук были раза в четыре больше по объему тонкокостных хрупких кистей Эрис. Стопы тоже были необыкновенно большие и широкие для его роста. Его лицо, шея и руки были выжжены солнцем, но сам он был не смугл и не бледен, как фарфоровая, не хотевшая загореть, Эрис.

— Когда моя мама умерла, я не совсем осознавал всю тяжесть потери. Лишь с годами приходит понятие, что тот единственный человек, кто искренне любил тебя, ушел безвозвратно…

Видимо воспоминания расстроили его. Он отстранился от пищи. Эрис, пожалев командира, быстро собрала крошки и навела прежний порядок, составив еду на край его рабочего стола.

— Я очень сочувствую Вам. Я росла без матери и мне понятна ваша боль, но неужели никто больше не любил Вас по-настоящему? — осмелилась спросить она.

— Любовь — самое мощное чувство, она сильнее страха смерти, жажды жизни, сильнее времени и обстоятельств. Мне более важно то, любил ли я.

Выдержав минуту томительного молчания, Таррос спокойно продолжил:

— Я не знаю, поймешь ли ты, знакомо ли тебе это… — теперь он специально играл на ее характере, ведь Эрис постоянно вела себя так, чтобы окружающие ненароком не приобрели о ней ошибочное мнение. Этот умный человек видел, как она всегда невольно пытается отстоять свою честь, даже оправдаться. Ему нравилось, как девушка возмущается, если специально вывести её. Ему нравилось, что даже в мелочах она остается борцом за правду, и, пользуясь этим минусом, последовательно, слово за слово, можно было выудить то, что ему хотелось услышать.

— Я не такая опытная как Вы, но примерно представляю, о чём идет речь, не беспокойтесь. — ей стало неловко. Она чувствовала, что они подходят к границе дозволенного.

— Знаю. Даже вижу. Я научил себя замечать вещи, которые не замечают другие. — он смотрел прямо и проницательно, отчего Эрис посетила крайняя неловкость. — В тебе прячется чувственная дева. И у этой девы есть поклонники. И их очень легко понять.

От его вызывающих слов ей стало не по себе. От растерянности она не нашла, что выпалить в ответ — лишь дыханье перехватило.

— Умение быть наблюдательным и анализировать — один из ключей к успеху. — как ни в чём не бывало, издевательски продолжил он. — Несмотря на силу, которой ты обладаешь и демонстрируешь, в груди у тебя трепыхается, подобно маленькой раненой птичке, беспокойное сердечко.

— К чему Вы клоните?! — Эрис почувствовала как щеки и уши наливаются горячей кровью, но это было против её воли.

— Ты не сможешь всю жизнь проскакать на своем коне с оружием в руках. Даже если захочешь. Твое женское сердечко рано или поздно подведет тебя. — его голос звучал так уверенно и непоколебимо, почти без выражения чувств, как будто бы он проводит обычный инструктаж.

— Не заставляйте меня полагать, что Вас волнуют мои личные переживания. Это не очень эстетично. — оскорбилась она.

Пристально смотря ей в глаза, он спокойно продолжил, как хищник перед броском, незаметно для нее ловя каждый вдох и жест.

— Любовь кузнеца, — продолжал он, — делает из куска грубого железа великолепный мечь. Любовь способна возраждать. И уничтожать. Любовь превращает самого сильного в подобие умирающей тени.

— Некогда мне думать о такой сентиментальной ерунде, когда кругом война и простой народ страдает. — наконец-то она перевела тему, вздохнув увереннее. Почему-то Эрис не могла просто облить его гадкими словами и уйти. Злясь за это на себя, она сидела и продолжала покорно слушать.