«Между Индией и Гегелем» - [56]
Свист в ушах — кончаю, — пишет Поплавский в августе 1932 года. — Все умерло. Никто из них не знает, как тяжела святость. Это страшное безбытие — пустыня отказавшейся от всего жизни. Я, у которого столько сил для зла, так слаб, так мал, так, как бабочка, еле жив в добре. Как мало золота остается после трансмутации (Неизданное, 106).
Любопытно, что о свисте в ушах говорит и эксплицитный автор «Аполлона Безобразова» — Васенька. Свист этот он слышит, когда в их спор с Безобразовым о природе Христа вторгается Тереза, сразу становящаяся на сторону Васеньки. Она склоняется к нему, «обнимает, гладит и баюкает… Молчание… Прикосновение. Свист в ушах. Икота» (Неизданное, 372). Хотя герой и полупьян, свист в ушах, возможно, не связан с алкоголем, а скорее выражает какое-то странное, измененное состояние психики, когда эго-сознание близко к коллапсу[289]. Тут-то Тереза и приказывает позвать священника, но за неимением оного обряд бракосочетания между ней и Васенькой проводит пьяный капитан. Поскольку Тереза, как уже говорилось, играет роль мистической сестры героя, такой брак не может не рассматриваться как unio mystica (мистическое единение), которое в алхимической традиции понимается как инцестуальная связь между сыном и матерью, отцом и дочерью или братом и сестрой. Юнг отмечает, что «инцест символизирует воссоединение со своей собственной сущностью, он означает индивидуацию или становление самости, а поскольку последняя столь жизненно важна, он обладает жутковатой зачаровывающей силой <…>»[290]. Несмотря на то что в иконографии мистический союз изображался в виде совокупления, соединение на биологическом уровне, как поясняет психолог, выступает «символом unio oppositorum самого высокого порядка. Это означает, что соединение противоположностей в царственном искусстве так же реально, как совокупление в общепринятом представлении о мире, и что opus превращается в аналогию естественных процессов, по крайней мере частично преобразующую инстинктивную энергию в символическую активность»[291].
Стоит отметить, что отношение самого Поплавского к браку и к половому соединению несет на себе отпечаток общей мистической устремленности к просветлению плоти. Эта устремленность, основные интенции которой он почерпнул в различных эзотерических учениях[292], была ему свойственна. В мае 1930 года Поплавский записывает в дневник: «Вчера была странная медитация во сне. Со всех сторон рождались соблазнительные вещи — пейзажи, здания, женщины, радостные состояния. Но я от всего этого отказываюсь для поворота вглубь — к жалости и вере. Проснулся поэтически опустошенным, как мне показалось, но необыкновенно подбодренным в рыцарском смысле»[293]. Связь с Диной Шрайбман (она считается прототипом Терезы), которая продолжалась несколько лет, давала ему обильный материал для спекуляций на тему физической и мистической любви[294]. Дину Поплавский считал «иллюминисткой и полугениальным существом»:
Никогда не забуду страшную ночь на Gobelins, — пишет он, — когда она после ссоры впала в такой глубокий обморок-отсутствие, что твердо верила, будто я ушел, рыдала безостановочно и разговаривала с привидениями и духами. Было страшно очень, потом целую неделю была как стеклянная, совершенно отсутствовала[295].
Половые отношения с таким «существом» (а они были) воспринимались им, естественным образом, как профанация их мистической связи: «Затем обед у Дины, белый закат, стихи и огромный разговор с Диной о сумасшествии и оккультных науках. О невозможности одновременно еть и заниматься медитациями, о разрыве в мозгу, о головных болях, о страшной судьбе. Затем простили друг другу и плакали»[296]. В 1932 году, когда образовался любовный треугольник Дина — Борис — Николай Татищев, осложненный любовью Поплавского к Наталье Столяровой[297], Поплавский подписывает свои письма к Дине «твой сын Борис»[298]. Инцестуальный мотив здесь надо, разумеется, толковать в рамках той алхимической модели, о которой шла речь выше.
Весь роман «Домой с небес» построен на конфликте между земной, сексуальной[299] и мистической, асексуальной любовью. Во внутреннем монологе Олега, проговариваемом в характерном «задыхающемся», лихорадочном темпе, этот конфликт предстает как противопоставление животной статики и сверхчеловеческой динамики:
Как тупые, ангельские животные, как херувимы, эти коровы с крыльями, она просто не видит, не слышит, не ищет вездесущей боли… Пусть попадет в чужие, жесткие руки; покажет ей жизнь кузькину мать… Нет, Олег, она и не заметит своего отчаяния, потолстеет, по-скотски отупеет, выйдя замуж за белобрысого молодого человека себе на уме, который все понял и умеет себя держать; родит, проснется, вступит в жизнь, как волчица, корова, кобыла всеми четырьмя копытами врастет в навоз, в жизнь… Ее из нее не вырвешь, не выкопаешь, не выкорчуешь, у нее и сейчас на семь аршин корни в земле… Так наивно, по-скотски божественно прожив жизнь над бездной, ни разу не почувствовав головокружения, вдруг в один прекрасный вечер сорвется, постарев, в такое мертвое отчаяние, что всех пропойц перепьет, или так никогда и не узнает своего отчаяния, не посмеет его понять и застынет, оплывет жиром среди карт, книг, благотворительности собачьей, свиной, конурной жизни. А ты, Олег, иди теперь, несись, как планета, оторвавшаяся от солнечного притяжения своею головокружительной дорогой пустыни, обреченности, сверхчеловеческой, легендарной смерти под забором, сходя с ума от скорости, пустоты и свободы… (
