Между двух миров - [139]

IV

Ланни никак не мог решить — стоит ли тратить время на эту Варне? Он знал, что так или иначе ему скоро придется подумать о своей личной жизни; но девушка с двадцатью тремя миллионами долларов! Если даже допустить, что она снизойдет к такому сравнительно бедному человеку, как он, и что они поженятся, — какая тоска тащить на себе подобный груз и привлекать внимание всех и каждого, причем всякий старается что-нибудь из тебя выжать, никто не говорит правды, а репортеры осаждают тебя со всех сторон. И что им всем говорить?

Однажды он обсуждал этот вопрос с Риком; тот лукаво посмотрел на него и сказал:

— И она тебя, действительно, ни капельки не интересует?

— Может быть, чуть-чуть; но этого интереса хватит на один разговор за завтраком.

— Знаешь, что я тебе скажу: заинтересуйся ради меня. Поезжай туда и разузнай о ней все, что можно. Задавай ей вопросы прямо: как, мол, вы себя чувствуете в роли любимицы фортуны, нравится ли это вам или раздражает вас, пугает и тому подобное? И все, что узнаешь, расскажи мне.

— Зачем тебе?

— Да я напишу об этом, дуралей! Ты же знаешь, что публика интересуется такими дамами больше всего на свете. Мы с тобой вместе сочиним пьесу и назовем ее «Королева сезона», и это будет так здорово, что мы сами станем любимцами Бродвея.

Ланни засмеялся, но тотчас же ему пришло в голову возражение:

— Я боюсь, что это будет не очень деликатно по отношению к ней.

В ответ сын баронета сказал:

— Если ты откроешь у нее благородную душу и влюбишься — обещаю материал не использовать.

V

Ирма Барнс, наконец, приехала в «Семь дубов». Тотчас же забегали репортеры, и ее портреты появились на первых страницах газет. Эмили позвонила Ланни и пригласила его на следующий день завтракать.

Бьюти не была приглашена из опасения, что она наболтает лишнее. Эмили не сказала ей этого, но объяснила, что хочет предоставить Ланни свободное поле действия, и Бьюти ее план одобрила. Она, наконец, выяснила с богом этот вопрос, и он согласился на то, чтобы Ланни встретился с Ирмой Барнс, как с любой молодой женщиной, не отказывая ей заранее в праве на счастье только потому, что она богата.

Бьюти была очень взволнована и зашла в комнату сына, чтобы проверить, нет ли где-нибудь пятнышка на его фланелевом летнем костюме, не морщит ли он где-нибудь, и насколько оттенки его галстука в яркую полоску гармонируют с его золотистой рубашкой.

— Знаешь, старушка, — сказал он, — аристократ-англичанин всегда одет несколько небрежно.

— Есть кое-какие мелочи, которые кажутся небрежностью, — отвечала светская мать, — но это— нарочно.

— А мне в каких мелочах полагается быть небрежным? — спросил Ланни.

— Ты же не англичанин, — сказала Бьюти и перевела разговор на другое. — О чем ты намерен с ней беседовать?

— Я думал, что лучше все предоставить вдохновению.

— На твоем месте я не стала бы говорить о политике. Совсем ей незачем знать про твой радикализм.

— Хорошо, дорогая.

— И я бы не стала упоминать о картинах Марселя, а то она примет это за намек, чтобы они их купили.

— Ни о каких делах я говорить не буду, обещаю.

— Ты же понимаешь, сколько бы ты ни заработал, для нее это ничто.

— Понимаю.

— И лучше не говори о бэддовских заводах, а то она решит, что ты хвастаешь. Эмили наверняка все это ей уже сообщила.

— Я, кажется, понял тебя, — заметил Ланни. — Я скажу ей, что на дворе хорошая погода и что у нас на Ривьере бывает много чудных дней даже в январе.

— Раньше ты всегда спрашивал моего совета, — жалобно сказала Бьюти, — а теперь я для тебя прямо, как Старый башмак.

Он обнял ее, звонко поцеловал и ответил:

— Я никогда не целую свои старые башмаки.

А мать воскликнула:

— Подожди! У тебя галстук совсем набок съехал!

VI

Январское солнце ослепительно освещало художественные барельефы, украшавшие виллу Эмили, выстроенную из белого камня в стиле французского Ренессанса. На широком дворе уже стоял с десяток автомобилей. Ланни вошел в гостиную и, так как он провел в «Семи дубах» все свое детство и чувствовал себя здесь как дома, то сразу же сел за рояль.

Он постарался представить себе, что может понравиться девушке, только что приехавшей с шумного Бродвея. И заиграл нежное анданте из «Испанской сюиты» Курта Мейснера. Это была серенада, насыщенная очарованием валенсийских ночей. Ланки решил: выясним, понимает ли она что-нибудь в музыке.

На пороге показались все три дамы, и он встал из-за рояля. Первой вошла хозяйка: добрейшая миссис Эмили вопреки моде носила длинные волосы; ее тонкое, одухотворенное лицо было изборождено морщинами, которых уже не удавалось скрыть. Вслед за нею выступала мамаша Барнс, урожденная Вандрингэм. С годами она приобрела солидную и величественную осанку; у нее была пышная грудь, и все искусство портных не могло скрыть ее растущей полноты; ее платье из темно-серого шифона пришлось бы впору и беременной женщине. У нее были темные волосы и темные глаза под густыми бровями, и смотрела она на все через лорнетку. Она не отличалась разговорчивостью, и, казалось, нужно приложить не мало стараний, чтобы, наконец, зазвучало ее низкое контральто. Но если уж она говорила, то говорила властно и с апломбом. Она слушала Ланни очень внимательно, пристально следила за ним, и он чувствовал, что она отмечает всякую мелочь, даже то, чего он сам за собой не замечал.