момента, как раз с
того… Теперь еще лихорадочнее, искал он
тот момент; он вспомнил избу школьного истопника Семена Минаева, — в его избе, в дальней, или, как говорили в Федоровке, второй комнате, прожил он всю осень и зиму. На мгновение он как бы увидел перед собой ту избу, увидел ее так, как видел тогда, подойдя к ней со стариком Минаевым и остановившись перед жердевыми воротами; изба казалась низкой, приземленной, как все федоровские избы. Но ему было необычно и ново видеть ее. Изба вызывала в нем восторженное удивление; он чувствовал себя так, словно попал в иной мир (особенно после шумных городских улиц), и это тогда только обрадовало его, — он собирался писать о петровской эпохе и в первые минуты, пока стоял со стариком Минаевым, был уверен, что эта деревня, эта изба лишь глубже помогут ему понять
ту эпоху, вжиться в нее и хотя бы внешне ощутить ее колорит. «Нет, я не прогадал, забравшись в самую глушь; я нашел, что мне нужно». Как раз эту радость и стремился сейчас вызвать в себе Николай. Но вместе с тем, как он представил себя стоящим со стариком Минаевым у избы, вместе с тем, как видел внутренность избы — печь в половину горницы, громоздкую и неуклюжую, и деда на печи, накрывшегося тулупом, точь-в-точь как в старину (это старик Минаев, ворчливый и беспокойный), — вместе с этим, обрадовавшим вначале его своей стариной, он видел другое, то, что было потом, когда ощущение новизны и радости прошло и начались простые рабочие будни. Он ходил в школу и возвращался домой; он как бы видел деревню все время с одной точки — с тропинки, по которой ходил, — и жизнь деревенских людей казалась ему замедленной, приглушенной, будто время двигалось здесь с совершенно иной, чем в городах, скоростью; застой был не только в общем виде деревни, соломенных крышах, амбарах, деревянных баньках на задах, как писал он в письмах отцу и Даше, и что, собственно, в первые дни как раз и радовало его — застой представлялся ему более глубоким, застой духовной жизни, как он вгорячах сформулировал себе общее заключение, понаблюдав за людьми, и его поразило это открытие. «Да это же совершенно не изученная сфера нашей общественной жизни!» — с удивлением думал он. Он принялся было изучать духовное отставание деревни, но под впечатлением рассказов старого Минаева направление поисков Николая все время как бы смещалось, и он уже обращался не просто к духовной жизни — да это к тому же было сложно и еще необычно ему, — а к истории; потому-то и написал на чистом листе: «К ИСТОРИИ КРЕСТЬЯНСТВА…» Он вспоминал теперь именно те ночи, когда разговаривал с Минаевым и когда принял для себя окончательное решение — писать о деревне. Как будто наяву вставала перед его мысленным взором картина: стол, заваленный книгами и блокнотами, тусклая электрическая лампочка почти под самым потолком, посапывание спящей на кровати хозяйки, Алевтины Яковлевны, — это позади, за спиной, — и тяжелое и неровное дыхание сидящего напротив на лавке старика Минаева. Старик слезал с печи, кряхтел, ходил по комнате, не заправляя рубаху в брюки, а так, грудь нараспашку, ноги в валенки и тужурку на плечи, подсаживался, начинал разговор; он мешал, но Николай не прогонял его. Он садился так, что Николай хорошо видел его освещенное лампочкой морщинистое и бородатое лицо, с прищуренным зрячим глазом и другим, затянутым большим круглым бельмом; борода седая и редкая, и морщины, будто складки, на худом лице, и что-то непромываемое и вечное, как холодок, хранящееся в этих складках… Все это так отчетливо вставало перед ним, что Николай видел не только лицо старика Минаева, но и свое, всего себя, в домашней клетчатой рубашке, в какой он теперь сидел перед отцом и Дашей; сейчас он держал кусок хлеба и нож и готовился сделать себе бутерброд, а тогда — в руке у него была раскрытая, с закладками книга.
«Историю пишешь, значит?»
«Да».
«О царе-батюшке Петре?»
«Да».
«А ты вот нашу напиши, историю мужика. Мою историю, Семена Минаева».
«Как же я твою напишу, что же ты такого сделал?»
«А и сделал. Вот нынче у нас в Федоровке восемьдесят дворов, а бывало, до двухсот доходило. Куда народ подевался? Али это не история? У мужика должен ларь трещать от зерна, а у меня, эть погляди, одно название: ларь!»
Николаю казалось (и тогда, в Федоровке, когда он вечерами слушал Минаева, и особенно сейчас, когда вспоминал), что старик открыл ему истинную историю, которую он, Николай, должен был не просто запомнить и записать, как он сделал это, но рассказать другим, всем, и прежде всего теперь отцу и Даше. Он медленно ножом накладывал на кусок белого хлеба паштет из тресковой печени и, казалось, весь был поглощен этим занятием. «А ты вот нашу напиши, историю мужика», — в то же время про себя продолжал повторять он. Он искал в этих минаевских словах то, что могло бы стать главным в предстоящем теперь с отцом и Дашей разговоре. Между тем бутерброд уже был готов, и Николай, положив на стол нож и рядом с ножом бутерброд, поднял наконец голову и взглянул на отца и Дашу; время ожидания истекло, он понял это мгновенно и мгновенно же, уже не думая и не отыскивая более
