Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену - [12]

Итальянцы, всё еще превосходящие по численности и в социально-экономическом отношении, переживали новый вызов с беспокойством, интерпретируя его не как итог стихийного и автономного развития славянского компонента, а как следствие поддержки словенцев, которую, по их мнению, обеспечивали венские власти в антиитальянских целях. В итальянских кругах утверждалось, что увеличение словенской иммиграции являлось искусственным явлением, продвигаемым центральным правительством для усиления компонента, считающегося более лояльным к империи. Это было в большой степени необоснованное обвинение: не учитывалась роль экономического развития адриатического порта, привлекавшего окрестное население. При этом итальянцы продолжали считать словенцев народом без истории и самобытности, неспособными, без внешней поддержки, соперничать с культурно превосходящей их нацией[53].

В столице Джулии озабоченно наблюдали за небольшой итальянской общиной в соседней Далмации. В количественном отношении имевшая только около 3 % от общей численности населения, она, однако, играла ведущую роль в экономике и обществе[54]. Политически ее вес резко уменьшился после расширения избирательного права, которое вовсе отменило ее присутствие в парламенте Вены — вместо этого сохранялось слабое представительство в парламенте провинции и в муниципалитете Зары. В начале XX в. несомненное снижение роли итальянцев в Далмации было истолковано как предзнаменование того, что могло бы произойти и в Триесте, т. е. подавления итальянцев благодаря имперской поддержке славян. «Призрак далматизации»[55] был широко задействован в антисловенской пропаганде и в дискриминационной политике, проводимой «итальянизированной» городской администрацией.

Таким образом в Триесте возникла гораздо более высокая степень политико-национальной напряженности по сравнению с Тренто[56]. Итальянские либерально-национальные партии, твердо стоявшие у руля городской администрации, систематически отказывали в просьбах о национальном признании словенцев, об открытии словенских средних школ, переводя их начальные школы в пригороды и запрещая использование словенского языка в городских надписях и вывесках, даже на надгробиях. Подобной дискриминации потакала австрийская политическая система, делегировавшая широкие полномочия провинциальным парламентам, тем самым оставляя окраины империи в руках доминирующих национальностей, которые часто превращали государственные органы в инструмент притеснения меньшинств. Триест, по общественным институтам, был равнозначен провинции, а его городской совет — провинциального парламенту. Такова была награда городу за верность Вене во время революции 1848 г. Адриатический порт тогда не стал местом тех восстаний, затронувших, среди прочего, соседнюю Венецию. Вместо этого город поспешил отправить муниципальную делегацию в Инсбрук, дабы выразить свою верность императору Фердинанду I, который нашел там убежище, бежав из пылающей Вены. Последовавшее за этим предоставление городу титула Reichsunmittelbare Stadt[57] повысило его статус до уровня провинции, с широкими полномочиями городского совета Триеста — он их использовал для «сдерживания» славянского компонента[58].

Таким образом, если с институциональной точки зрения Трентино чувствовал свою слабость по сравнению с централизмом Инсбрука, то в городе-провинции Триест и в других провинциях Австрийского Приморья, численность, а также социальный и экономический вес итальянцев позволяли им защищать, если не навязывать, свои интересы в региональных парламентах[59]. В обоих случаях, однако, с конца XIX столетия национальные трения переживали тревожное обострение. Вена испытывала всё большие трудности в управлении своими территориями, теряя позиции на окраинах империи.

Национальная битва в Трентино, как и в области Джулия, велась на нескольких фронтах. Сооружение памятников, топонимика, публичные торжества, мероприятия лингвистического, культурного, школьного, а также спортивного и альпинистского характера стали очагами конфликтов, теми публичными пространствами, где можно было инсценировать противостоящие национальные фронты[60]. В 1889 г. в Больцано установили памятник Вальтеру фон дер Фогельвейде, средневековому трубадуру, символу единства германского мира. Водружение его статуи на главной площади самого южного немецкоязычного города империи означало закладку прочного бастиона германской нации против возможных угроз с Юга[61]. В Тренто сразу же ответили таким же символическим действием — установлением в 1896 г. статуи Данте Алигьери. Изваяния в камне двух выдающихся представителей итальянской и немецкой культур и языков стали символом двух противостоящих групп населения. Если Вальтер, глядя на Юг, провозглашал типично немецкий характер Больцано, то Данте, поднятой рукой указывавший на Север, утверждал языковую и культурную принадлежность жителей Трентино к итальянскому миру.

Подобное произошло и в Триесте, где по инициативе представителей про-итальянской либерально-национальной партии установили в 1901 г. памятник Доменико Россетти, юристу и ученому из Триеста, который с большой натяжкой был прославлен как предшественник джулианского ирредентизма