Мейерхольд: Драма красного Карабаса - [142]

Олеша очень хотел видеть пьесу на сцене. Он уважал Мейерхольда (и его жену). А еще — это, по-моему, особенно важно — он счел должным несколько покривить своим талантом в угоду времени (оно было смутным, но всё более определенным и безнадежным). И страх уже начал говорить в нем. Речь, которую он произнес на писательском съезде, а затем чтение приветствия Центральному комитету Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) — великая честь! — увенчали эту капитуляцию.

А что же спектакль? Что же голос критиков? Из всех рецензий мне больше всего понравилась сдержанно-дружелюбная статья Владимира Голубова в ленинградском журнале «Рабочий и театр». Вот отрывок из нее: ««Список благодеяний» в Театре имени Мейерхольда не соответствует обычным стилевым особенностям театра. Он идет вразрез со всей прежней линией театра и вклинивается инородным телом в содержание его творчества. Мейерхольд, всегда критически относящийся к драматургическим произведениям, не посягнул на значительное переосмысление пьесы Олеши, сведя свое режиссерское вмешательство к игровой расцветке отдельных сцен и к небольшим изменениям текста… «Список благодеяний» — в достаточной степени эклектичный спектакль, объединивший в себе разноречивые элементы условного театра, психологического и даже натуралистического театра. И примитивного агиточного представления. Стиль спектакля противоречив, как идея пьесы».

16 июня 1931 года прекратились спектакли в здании на Садово-Триумфальной площади: должен был начаться ремонт запущенного театрального помещения. Вернуться туда Мейерхольду уже не пришлось. «Список благодеяний» стал последним спектаклем прежнего ГосТИМа. Театр после этого играл в разных помещениях в центре Москвы, и «Список» собирал полные залы на протяжении трех сезонов. Строительство нового здания на Большой Садовой затягивалось, а потом и вовсе прекратилось (позже на его месте появился Государственный концертный зал им. Чайковского). Старое здание «ремонтировали» так, что оно фактически развалилось. Театральному реквизиту, декорациям, костюмам угрожала гибель, и все это разобрали по домам сотрудники ТИМа, прежде всего сам Мейерхольд.

В его же квартире на время поселился Олеша, у которого не было тогда московского жилья. Немного странная запись в дневнике писателя: «Они меня любили, Мейерхольды. Я бежал от их назойливой любви». Это можно расценить как шутку (или полушутку). Чуть позже он пишет жене, Ольге Густавовне Суок: «Между прочим, предложение есть написать сценарий на тему «Списка» — Мейерхольд будет ставить и, конечно, Райх — играть. По-моему, сценарий можно сделать замечательный…» Никаких следов разногласия по поводу пьесы.

Комментируя исследование Виолетты Гудковой о совместной работе Олеши и Мейерхольда над текстом «Списка», Евгений Соколинский справедливо замечает: «При этом (то есть при полном гражданском и творческом благополучии Мейерхольда. — М. К.) особенно разительным выглядит пророчество, высказанное им неоднократно Олеше: «Меня расстреляют». Сначала мне показалось, что в голове режиссера засел провидческий совет Михаила Чехова, данный ему в Берлине («Не возращайтесь в Россию, вас там расстреляют!»). Но нет — как видно, что-то глубокое, тревожное, прозорливое вдруг пробилось и осело в его беспокойном мозгу. Спустя два года Александр Афиногенов, сам издерганный неудачами, записал в своем дневнике: «Мейерхольд лежит в санатории, одинокий, больной раком печени, разочарованный в жизни и людях до предела, он умирает и видит, как распадается его театр, как будто не только он, но и театр его — болен раком». Верен или нет был этот его больничный диагноз, не имеет сейчас значения. Речь о другом: о мрачном душевном состоянии Мейерхольда — что было, по мнению Афиногенова, следствием «разочарования до предела в жизни и людях». Зная воспаленную гражданственность режиссера, мы можем трактовать это разочарование как предчувствие им своей гибели.

Мы вправе задать зловещий вопрос: насколько лицемерил Мейерхольд и другие интеллигенты, принявшие революцию? Гудкова апеллирует к авторитетному мнению Лидии Гинзбург: «Люди 20-х годов наговорили много несогласуемого. Но не ищите здесь непременно ложь, а разгадывайте великую чересполосицу — инстинкта самосохранения и интеллигентских привычек, научно-исторического мышления и растерянности». Чересполосица, конечно, была, но Гинзбург говорила о романтических двадцатых годах. В тридцатые ситуация совсем иная — тогда правда уже со всей очевидностью грозила смертью. Таким образом, считает Соколинский, слепота иных из наших интеллигентных предшественников была притворна, фальшива. По его словам, правоверная демагогия, на которую то и дело натыкаешься, читая газетные комментарии Мейерхольда к своим последним спектаклям, явно нарочита, поддельна. Мейерхольд был великим актером, «вживаясь в роль общественного деятеля (читай: верноподданного коммуниста. — М. К,), он был искренен». Логично как будто — но признаюсь, что не могу до конца разделить это мнение. Мысль о грядущем расстреле, вероятнее всего, искренне сосуществовала в нашем герое с правоверным большевистским сознанием. Вообще, не стоит преувеличивать интеллект большого художника. Истинной широты понимания в таких ситуациях удостаивались немногие — притом не всегда это были великие мастера, — и примеров тому достаточно.