Мэтт и Джо - [2]

Но сегодня день — не для этого. Не для машиниста, замершего у окна. Сегодня — другое. Мимо Мэтта промелькнули два слова над головой машиниста: «Узловая Раздолье».

Четвертый год эти два слова каждое утро в восемь пятнадцать, замедляя ход, проплывают над Мэттом, а он всякий раз задирает голову и прочитывает их: мало ли что, может, поезда пошли не по расписанию и это не его электричка. Мало ли, вдруг какой-нибудь олух из Департамента железных дорог вздумал пошутить и переменил станцию назначения его электрички на Элис-Спрингс, например, или Кейл-Йорк.

Узловая Раздолье!

До чего же красивое название!

Всю жизнь живешь в городе, за домом у тебя с утра до ночи каждые пять минут проносятся поезда, по железнодорожному полотну, можно сказать, ходить учился, а вот поди ж ты, ни разу не поднял головы, не рассмотрел толком, что это за станция такая, куда можно попасть на школьной электричке, если не сойти на третьей остановке, в Восточном Теддингтоне, а проехать дальше, до конца.

Ай-яй-яй!

И вдруг оно всходит прямо над тобой, и ты читаешь: «Узловая Раздолье!»

Будто кто-то тебе телеграмму прислал, или протрубил над ухом, или воткнул тебе булавку в одно место.

Потрясающее название!

Узловая Раздолье!

2

Это, должно быть, где-нибудь на широкой-широкой, неоглядной равнине. Где земля желтая, травы выгорели на солнце и тучи пыли встают до неба, как в песне поется.

Где-то там сходятся две дороги. Одна идет на север, другая на запад. И они пересекаются. Вокруг, куда ни глянь, пасутся стада овец. Тысячи темных точек. Жарища там адова, на равнине, где сходятся две дороги и где скачет на лошади Большой Мэтт Барреля.

— Ребята, закрывайте двери. Что вы, не понимаете? Будешь так висеть, тебя в два счета срежет.

— Срежет?

Ничего себе.

— Хорошо, мистер, конечно.

Дверь с грохотом захлопывается, но ребята продолжают набиваться в вагон через вторую дверь. Тонны ребятятины.

Ну вот. Совсем как в обычный день. Угодил в давку.

Сардинный экспресс.

Иначе как на лошади там нельзя. Да разрази меня гром, ну кто же, кроме последнего болвана, захочет пыхтеть на велосипеде в таком месте, которое называется Узловая Раздолье? Где вокруг — тысячи овец. И пахнет кожами и пылью. Пыль из-под овечьих копыт плывет по широкой равнине, подсвеченная закатным солнцем, как на глянцевых высокохудожественных открытках.

Опять красивость? Ну и что ж. Такой уж сегодня день.

Да, иначе как на лошади там невозможно. На могучем сером скакуне той масти, которая называется белой. Вот он, Мэтт, полюбуйтесь. Большой Мэтт едет верхом, непринужденно придерживая поводья в одной руке.

И потом там еще эта девчонка.

Обыкновенные девчонки, они, конечно, тоже ничего. Для других. Но что касается Большого Мэтта, то тут должна быть такая — закачаешься. А то он и не посмотрит даже. Чтобы волосы золотые россыпью до пояса. Мягкие, как шелк, и пахнут цветами, заденут по лицу — у тебя сердце так и екнет. Она уйдет, а аромат остается, будто она разбросала вокруг пахучие цветы. Розы там или боронию, в таком роде. Нюхаешь и прямо балдеешь.

А целуется она так, словно сейчас наступит конец света и у нее осталось времени последние пять минут.

Да, братцы, скажу я вам.

Подлетаешь прямо вверх по голой стене и висишь себе там ни на чем, кулаками в потолок барабанишь. И спасибо еще, что есть потолок, не то бы взмыл аж в самые небеса, к ангелам господним, аллилуйя!

Она вон там, в соседнем отделении, посмотрела на Мэтта.

Постой. Кто?

И волосы у нее не золотые и не россыпью до пояса. Скорее коричневатые, солнечные, и стрижка «фасонная». Славная какая. Кто эта девчушка? Когда успела вырасти, да такая хорошенькая? Не сегодня же она родилась?

Где она раньше-то всю мою жизнь пропадала?

Стоит в соседнем отделении, сдавленная со всех сторон, словно колбаса в бутерброде. Это уж как закон, братцы. Если хорошенькая, то не достать. Вот бы мне быть хлебом в этом бутерброде.

Привет, малышка.

Как насчет того, чтобы прогуляться в темном парке при луне с Большим Мэттом?

Тут что-то остренькое, вроде заточенной палочки, впивается Мэтту в аппендикс. В соседнем отделении эдакая красота, а здесь этот колючий шпенек.

Эй, малыш, ну-ка убери локоть. Убери локоть из-под моей… как ее?.. диафрагмы. Ну прямо хирургический ланцет без наркоза, ей-богу. Или стилет убийцы. Бедный шпенек, видно, глух как пробка. Витаминная недостаточность, это ясно. Разве он виноват, что мама плохо его кормит и что вагон набит битком?

Твоя беда, Мэтт, что, если уж у тебя хорошее настроение, с этим совершенно ничего невозможно поделать. Надо совсем самому себе опротиветь, от чего покуда бог упас, чтобы с утра пораньше орать на маленьких детей, которые плохо питаются.

Да у него самого, может, дома десять малюток братиков плачут. Десять сверхостреньких шпеньков. А отец безработный и деньги из пособия по безработности пропивает или проигрывает в тотализатор на скачках. А мама моет полы в какой-нибудь жуткой дыре вроде автомобильного завода или там сборочного цеха, где стоит вой и скрежет. Бедная старушка. Вся в морщинах, под глазами мешки, ногами шаркает, спина горбом, четырех зубов уже нет и волосы висят патлами. Каждую пятницу в полночь отец возвращается домой «под градусом» и выбивает матери еще один зуб. Бедная старушка с утра до ночи на четвереньках драит заляпанные маслом и бензином цементные полы и таскает детишкам объедки из мусорных бачков. Или, может, надрывается в рабочей столовке, моет склизкие вонючие тарелки и разносит тысячам жадных обжор лошадиные порции пищи, вокруг нее тонны рыбы с жареной картошкой, и булочек с кремом, и мясных пирогов под соусом, а она не имеет права ни к чему прикоснуться. Бедная старушенция помирает от голода, язык вывалился, серый, растрескавшийся, жутко смотреть, до того жутко, что уже не замечаешь выбитых зубов. Видишь только этот страшный вывалившийся язык и десятерых ребятишек, которые плачут дома, широко разинув рты, точно птенцы в гнезде, десятеро ребятишек, и у всех локти как заточенные палочки.