Началом всего — если только оно вообще было, это начало, — можно считать 11 августа 1931 года: в этот день Сэм налетел на трамвай.
Было, наверно, половина пятого, и сеялся мелкий дождь. Капли стекали у Сэма с намокших волос, висели на ресницах, струйки бежали за шиворот — надо же, как помнятся такие вещи. Было серо и холодно. Фонари бы уж зажгли, что ли, может, потеплей бы стало. А Сэм ехал на велосипеде да еще насвистывал какой-то мотивчик, довольно страшненький, если по правде сказать. Он на ходу ого сочинял, ну, как бывает: вдохнул — выдохнул! У него не было слуха — слон на ухо наступил, — так что музыка получалась убийственная. Но вообще-то он был паренек жизнерадостный, а может, просто винтика у него не хватало. В такую погоду нестись под гору по Риверсдейл-Роуд да знай себе насвистывать, будто мир бог весть как прекрасен, — для этого наверняка надо иметь мозги набекрень, хоть немного набекрень. С Сэмом так дело и обстояло. Это уж точно.
Хотя, каким ему на самом деле представлялся мир, сказать трудно. Вернее всего, закутанным в густой туман и в нем какие-то смутные фигуры и непонятные предметы — ведь все, что молодо, что растет, окружено туманом, и надо из него выбираться, а то и самому ничего не видно и другим тебя тоже не видно. Так или примерно так могли бы, наверно, высказаться по этому поводу ученые друзья Сэма (а он уже успел по дороге обзавестись двумя-тремя учеными друзьями). Сам же он, скорее всего, сказал бы так: «Каким представляется мне мир? Вот еще! С чего это вы меня спрашиваете? Я что — Эйнштейн или Ньютон?»
Послушать отца, так жизнь у Сэма с рождения складывалась какая-то смутная. Довольно верное определение, если взглянуть по-взрослому. Вот именно, смутная. Отец и сам к этому времени уже жил смутно.
События-то вокруг Сэма происходили. Да еще какие! Обваливались дома, рушились мосты, кого-то убивало молнией, взрывались газовые трубы, но Сэма почему-то при этом никогда не было. То он только что был и домой ушел, то еще не дошел, а то передумал и подался совсем в другое место. И так всю жизнь, покуда не подошел его час.
Дома про него говорили: чтобы Сэм да запомнил, надо сказать ему два раза; чтобы услышал, два раза окликнуть; чтобы сделал что-нибудь, утром встал, например, или причесался, или ночью спать лег, — тут уж кричи сколько духу хватит, авось докричишься. Удивительно, до чего это изматывало, до чего действовало на нервы. То-то радовались покою, когда Сэма не бывало дома. Скучали по нем, это само собой. А как же! Но не так уж сильно.
Сэм вроде бы ничего не замечал вокруг, а может, он слишком много носился, не успевал глаза раскрыть, толком посмотреть. Это — до 11 августа 1931 года. Не то чтобы отец ждал от него иного; наверно, в своих ожиданиях отец был чересчур скромен, но таков уж он был. Жизнь его изрядно потрепала, и он не рассчитывал, что кто-нибудь в его семье — включая дядей, теток и кузенов — сможет возглавить революцию. Мальчик растет, говорил отец, а что он половину времени проводит в полусне, так ничего плохого в этом нет. Плохого ничего, а много и хорошего. Зачем самому нарываться, чтобы тебе шею свернули, когда есть возможность пригнуться и уклониться от удара? Ну да больше уж он так не говорит: мертвые не разговаривают.
Спи спокойно, отец. Спи себе. Или проснись там, где ты есть, и убедись, что все идет как надо.
Сэм — ему четырнадцать лет, четыре месяца и восемь дней. Круглая цифра, скажу я вам, в самый раз, чтобы налететь на трамвай.
Учится в девятом классе и уже успел набрать пять футов и восемь дюймов росту (еще дюймов на пять, может, вырастет, если доживет — в чем некоторые, впрочем, сомневаются), тонкокостный и вообще весь легкий-прелегкий. И однако же, на его счету есть одна победа в свирепой кулачной драке на школьном дворе, за помойкой. Свирепая — не то слово, такая была драка, кровь рекой, ей-богу. После этого Сэма зауважали — от него никто такого не ждал. А вот с девчонками он никогда не целовался. Два раза было близко к тому, но девчонка страшно перепугалась и убежала, оставив Сэма в еще большем испуге. Оба раза одна и та же. По имени Роз.
Сэм был вторым ребенком в семье. Жили они в доме номер 14 по Уикем-стрит. Сэм спал на задней веранде. Ветер заносил туда струи дождя, хлопала краями обтрепанная штора, справляли свои пиршества москиты. В жаркие душные ночи, когда спишь, раскрываешься, и к утру Сэм так опухал от укусов, что вставал будто весь покрытый прыщами.
Тетечка в таких случаях непременно говорила:
«Этот мальчик ест слишком много сладкого».
Надо же, глупость какая! Да он сладостей, можно сказать, в глаза не видел. И если на то пошло, он всегда лучше купит себе горячий картофельный пирог.
«У этого мальчика слишком много карманных денег».
Смех, да и только. Карманных денег ему вовсе не давали, а весь свой заработок он приносил в дом, оставляя себе лишь несколько пенсов. На них-то во время ежевечерних разъездов с газетами и покупались картофельные пироги по полпенни за штуку.
«У этого мальчика не в порядке почки. У него мешки под глазами. Ему надо сделать анализ мочи».
