Мэтт и Джо. А что же завтра? - [35]

Ну, что ему теперь делать — подсчитывать, что он выиграл и что проиграл, или предаваться панике?

Там, где раньше его согревали кошки, чувствовался холод. Уютно они к нему прижимались. Право же, уютно. И надо же ему было их так распугать. Приятно было чувствовать их рядом. Быть рядом с живым существом. А если это настоящая живая девушка? Вот, наверно, здорово!

— Кис-кис, — позвал Сэм. — Кис-кис, поди сюда. Погрей меня еще немного.

Удивительно, как ему, в общем, тепло и сухо. Сколько же это он проспал? Наверно, долго, если на нем успела высохнуть вся одежда. Ах, как это полезно для его ревматизма, наверняка сказали бы женщины у него дома. Но у него сейчас ничего не болело, только в желудке была ужасная пустота. Купить бы пирог или еще что. Со вчерашнего завтрака он почти ничего не ел. Правда, правда. Сейчас бы сочный такой пирог с мясом под томатным соусом. Не плохо бы. Интересно, пекут пироги по утрам? Да и какой сегодня день — одежда-то высохла? Может, он целую неделю проспал в обнимку с горячими кошками?

Если кошек разозлить, они ведь и глаза могут выцарапать. Кошки смотрят из темноты. Ну конечно, кошки. Кому же еще тут быть?

— Кис-кис, — позвал Сэм, словно он мог предложить им блюдце свежего густого молока и вечную любовь. Он очень надеялся, что это действительно были кошки, а не тигры в натуральную величину. — Да идите же сюда. Я вас не съем.

Пирог с кошатиной?

Под томатным соусом?

Бррр…

«Мяу-мяу, — послышалось слева. — Мяу-мяу», — послышалось сзади, и две молодые тощие кошки, чуть постарше котят, одна вроде рыжая, другая вроде черная, отделились от темноты и начали тереться о Сэма. Теплые, гибкие, мурлыкающие, они готовы были принять осторожную ласку его рук.

— Если вы обещаете не царапаться, — вздохнул Сэм, — я обещаю вас не есть.

Могло бы быть и хуже. Только представьте себе, проснуться с ядовитой змеей вокруг шеи. В объятиях со змеей — ну, это был бы конец.

Да… На дворе летали сороки — различить их болтовню было так же легко, как мяуканье кошек, и день от нее казался веселее. Вдали пел дрозд, вроде бы дрозд — большим специалистом по птичьим голосам Сэм не был. Если кукарекает — значит, петух. Если говорит «Полли, Полли» и щелкает орехи, считай, что попугай, не ошибешься. Если выводит тоненькие трели, это, надо думать, сорока. А если поет особенно нежно и красиво, то это дрозд или Эрни Скарлет с Уикем-стрит, который умел подражать всем птицам. Но сейчас это не мог быть Эрни, разве только он сегодня особенно в голосе: Эрни живет далеко отсюда. Где-то в отдалении заливались собаки, а совсем рядом, должно быть на крыше церкви, прогуливался и ворковал самодовольный голубь. Раздул, наверно, как шар, свою манишку, красуется перед голубкой. Голуби — мастера любезничать, почище людей. Да, кто только на свете не любезничает — народу-то вон сколько развелось. Нот и ты все ждешь да ждешь, что в твоей жизни что-то начнется. Словно поджидаешь поезда, который никак не приходит. Вглядываешься вдоль линии, а там — ничего.

Да, похоже, жизнь снаружи шла своим чередом, хотя не сказать, чтобы Сэма слепило сияние дня или оглушал шум человеческой деятельности. Может, там вообще обитают существа другой породы, и тогда, значит, можно без опасений вылезать, если, конечно, собаки не окажутся ищейками с мистером Линчем на поводке. Собаки Линч-вилла! А что? Кто из ребят работает на Линча, знают: он и не на то еще способен.

А вы, киски, как думаете?

Сэм нащупал в углу свое пальто — оно осталось с ночи такое же мокрое, как было, — и пополз с ним обратно к дыре. Но дыра теперь ему показалась слишком маленькой. Тут что-то не так, а может, это не та дыра, через такую можно протиснуться только с отчаяния. А может, он потому и протиснулся, что не видел, какая она маленькая. Чего толком не разглядишь, того и не опасаешься. Как только теперь отсюда выбраться?

Сэм протолкнул пальто и высунул на свет серого дня голову. Путь ему преградил край бетонной дорожки. Она-то откуда взялась? Такая твердая, такая прочная, и так она тут не к месту.

— Эй! — позвал Сэм.

Потом отодвинулся и попробовал еще раз. Чтобы защитить голову, он просунул вперед сперва одну, а потом и другую руку. Что-то было не так. В чем дело? С ума сойти!

— Слушай, Сэм, брось дурачиться, — говорил он себе. — Ты влезть смог, значит, и вылезти можешь. Это же основы математики.

Извиваясь и корчась, он просунулся еще немного. Что за черт?! Чем дальше лезешь, тем хуже получается. Из этого положения мир представлялся ему в каком-то странном ракурсе: край дорожки вставал как Великая Китайская стена, задний фасад церкви над ним угрожающе заваливался, а сосны взмахивали ветвями на ветру выше самого неба и зловеще гнулись. В странном мире он очутился. Может, надо было выползать как-то по-другому, например на спине, а не на груди? Это дало бы лишний размах. И удалось бы втянуть плечи обратно или выбраться наружу целиком, все лучше, чем застрять вот так.

Каким-то образом получилось, что угол спуска в эту яму не равен углу подъема из нее. У Сэма все чаще колотилось сердце, он изо всех сил старался не бояться; старался ни о чем не думать, не обращать внимания на то, что вдобавок ко всему ссадины, полученные под трамваем, кажется, начинали опять кровоточить; старался не думать и о том, что в его положении задача — пролезть через сифон канализационной трубы — может показаться просто плевой.