Метро 2033: Холодное пламя жизни - [82]

– Да вроде не пятница тринадцатое.

– Мне на ваши календарики болт положить. Я нутром чую, что плохой день. Нельзя выходить.

– Ты это Главному сам скажешь?

– Надо будет – скажу, – буркнул Михалыч и отвернулся к стенке.

Все знали, что Михалыч, которого многие называли (но не в глаза!) просто Сиделец, – за словом в карман не полезет. И ни бога, ни черта, ни начальства не боится.

Родился он где-то на севере. Вроде бы служил на флоте. Последние лет двадцать до Катаклизмы провел по тюрьмам и лагерям. И только году в 2012 устроился ГРП – горнорабочим подземным – на шахту «Карачумышская».

Вся его дубленая кожа была покрыта наколками, обозначавшими этапы пути, жизненные принципы, заслуги. Но блатарем он не был, как скупо сам объяснял: «Все срока отмотал мужиком. Но с суками не корешился и масть держал». В то, что он пользовался у сокамерников авторитетом, поверить было можно. За годы жизни в больнице ни разу не дал слабину, хотя ломались и люди внешне более крепкие – спивались, стрелялись, вешались, травились, просто уходили без возврата.

На воле Сиделец жил по принципам, которые отличались от того, что написано в Уголовном Кодексе. Судя по его разговорам, мир для него – тот, довоенный, где еще нельзя было брать вещи из домов – был четко разделен на «своих» и «чужих». Чужие – это государство и «коммерсы». Не те, которые ларьки или шиномонтажки держат и живут на соседней улице. А те, которые олигархи из Москвы и приезжают, «чтоб кровь из народа тянуть». Земляки были для него по умолчанию «своими». Если не «запомоились», не совершили какой-то аморальный, по его мнению, поступок.

У чужих воровать было можно, если очень потребуется. Но не еду – это позорно, и не предметы обихода, а сырье, инструменты или технику, чего у тех «много»: бензин или солярку, цветмет, какие-нибудь пилы-болгарки или домкраты. А у своих – нельзя, западло, даже десять рублей. Крысятничество. Такой вот Робин Гуд кузбасского разлива. Разве что бедным не раздавал. Хотя, может, и раздавал когда-то, только не афишировал. Во всяком случае, на храмы точно пожертвования делал. Верующий был.

Никаких ритуалов и постов не соблюдал, но, когда лет десять назад одна женщина, бывшая до всего этого учительницей, заблажила и впала в истерику: «Бог нас оставил, весь мир погиб…», – подошел, встряхнул ее как куль с мукой. И сказал негромко, вкрадчиво, но так, что возражать никому не захотелось: «Молчи, дура. Бог с нами. Прорвемся». Вот так. Без матов и без блатного арго.

Говорил он обычно довольно грамотно – не как филолог, но и не как малолетний наблатыкавшийся понторез. Почти без «фени», да и мат употреблял умеренно. Умеренно для шахтерского края, где им не ругаются, а разговаривают, начиная с детского садика.

А сказав это, спокойно сел и закурил вонючую беломорину. Где он их только доставал?

Первый раз на Зону (именно с большой буквы) он загремел, как сам говорил, по дурости. «Отправил на больничку начальничка, который качал права по беспределу». Судя по всему, не милиционера, а кого-то вроде бригадира или прораба. Ну а после, как это бывает, новые сроки потянулись веселой чередой, с короткими промежутками «воли».

При этом был Михалыч вовсе не нарывистый, как можно подумать – и сам на рожон не лез, когда был трезвым (да и выпивал – даже здесь, в подвальной жизни – раза два в год, хоть и до потери сознания). Внешность имел безобидную – невысокий, щуплый. Ходил постоянно в залатанной спецовке, а то и вовсе в фуфайке. Этакий деревенский дедушка. Вечно небритый, но не до бороды, с морщинистым пятнистым лицом. Точного его возраста никто не знал, но все сходились на том, что больше пятидесяти.

Когда на него стал наезжать их штатный задира Филиппенко – бывший проходчик, мужик вдвое крупнее – этот сморчок одним ударом по печени сложил здоровяка пополам. Больше его никто не трогал.

Вот таким был Михалыч. Но подход к любому можно найти. Серега не стал ни запугивать, ни задабривать.

– Ну, лады, Михалыч, как хочешь, – сказал он. – Как-нибудь без тебя справимся. Другого найдем в водители. Если что, пойдем я и Руслан. Который на вентиляции работал. А третьим возьмем…

Ответом была новая порция мата, на этот раз имевшая тот смысл, что никто лучше с этой работой не справится, и вообще они салаги желторотые и Жизни Не Знают.

Лыков выслушал с усмешкой, покивал и вышел в коридор.

Низкие потолки подвалов Центральной Горбольницы давили, заставляли нагибаться, чтобы не удариться о трубу. Подвалы были огромны и, поговаривали, планировались как раз на случай ядерной войны. Вот и пригодились. Из каждого корпуса можно было попасть в любой другой, пройдя через длинную систему переходов, площадь которых вместе с комнатами «нулевого этажа» знал только главврач, но тот пять лет назад помер. Теперь руководителем маленькой общины был бывший главный инженер одной из шахт.

Первые этажи худо-бедно использовались. Там были склады всего, что жалко оставлять на открытом воздухе на верную порчу. Все это натаскали из магазинов и домов города впрок. Ни о какой герметичности речи не было. Воздух свободно поступал с улицы через воздуховоды, но внутри он был чище «забортного», потому что по пути фильтровался от самых крупных фракций пыли.