Метр Адам из Калабрии - [32]

Марко Бранди выслушал приговор со спокойным лицом и без всякого высокомерия или рисовки. С той минуты как он принял решение пожертвовать собственной жизнью ради спасения метра Адама, он продумал все возможные последствия своего самопожертвования и мало-помалу свыкся с самой мыслью о смерти. Подобное самоотречение, опорой которому вполне могла бы стать одна лишь его отвага, кроме того, подкреплялось горчайшей мыслью, пришедшей ему в голову той самой ночью, когда Джельсомина потребовала от него вернуть ей отца, а именно — не разлюбила ли его девушка; если же это так, то зачем ему жизнь без любви Джельсомины?

Бедняга даже не подозревал, что, как уже известно, с того времени как он решился умереть ради спасения отца Джельсомины, девушка угасала из-за любви к нему. Она сделала бы все на свете, лишь бы увидеться с Марко Бранди; но в этом ей было самым безжалостным образом отказано: судьи опасались того, как бы какой-нибудь друг заключенного при встрече с ним не передал ему какое-либо оружие, при помощи которого приговоренный мог бы избежать заключительного акта правосудия; им нужен был пример такого правосудия, и на долю Марко Бранди выпала честь своей казнью наставить на путь истинный всю ту часть Калабрии, которую он соблазнял своим примером.

Метр Адам постоянно находился у постели дочери; несчастный отец, живший только ею, казалось, угасал вместе с ней. Он не сводил с нее глаз, рыдал, пока она спала, и улыбался при ее пробуждении. Оба дня достопочтенный фра Бракалоне, который стал в доме другом всех, приносил все лучшее из провизии, получаемой им в качестве пожертвований; но добрейшая Бабилана, выбивавшаяся из сил, чтобы готовить из нее шедевры кулинарного искусства, была единственной, кто хотя бы прикасался к ним. Что касается метра Адама, то он лишь допивал время от времени остатки бульона, которым смачивала губы Джельсомина, и это было все. То обстоятельство, что он в состоянии был выжить, питая себя одним лишь отцовским горем, представляло собой явное чудо.

Джельсомина же стала совершенно другой: окончательно исчезли прихотливые фантазии и вздорные капризы — девушка стала страдающей и покорной, словно раненая газель; отца же гораздо более беспокоила эта ее отрешенность, чем прежде тревожило ее отчаяние. Время от времени фра Бракалоне, бравшийся немного за врачевание, щупал пульс девушки; затем, отворачиваясь от нее, он грустно прищелкивал языком и печально качал головой. Францисканец не думал ни об изображениях святых, ни об освященных хлебцах, ни о чудодейственном табаке. Все эти средства он приберегал для тех, кто был здоров и кого надо было уберечь от болезней, но он не рисковал проверять их воздействие на больных; более того, у него хватало здравого смысла не подвергать испытанию глубочайшую веру своих близких друзей во все эти реликвии, которые были столь желанны для других и которые он раздавал до такой степени щедро, что легковерные души должны были бы понять, как мало сам достопочтенный ризничий верит в их действенность.

Вначале от Джельсомины попытались скрыть страшный приговор; но, поскольку его громогласно объявляли по всей деревне под барабанный бой, звучавший лишь по поводу самых знаменательных событий, она стала прислушиваться с тем большим вниманием, чем старательнее отец пытался ее отвлечь. Девушка просто приложила руку к губам отца и, привстав в постели, выслушала до последнего слова все уведомление глашатая, возвестившего, что казнь назначена на следующий день. После этого она, закрыв глаза, рухнула в постель и замерла; теперь шевелились одни лишь ее губы, и в таком состоянии она пролежала почти весь день, одним лишь движением губ показывая, что она еще жива, вплоть до того мгновения, когда послышались шаги фра Бракалоне, по обыкновению пришедшего навестить больную; тут она повернулась к отцу и попросила оставить ее с ризничим наедине.

Метр Адам уже превратился в безвольный автомат; он поднялся со стула и вышел из комнаты, медленно и машинально переставляя ноги; тут Джельсомина раскрыла лихорадочно блестевшие глаза и знаком попросила фра Бракалоне сесть радом.

— Отец мой, — обратилась она к нему, как только тот устроился рядом, как ей этого хотелось, — мне надо с ним увидеться.

— Но вы же знаете, дитя мое, — отвечал достойный ризничий, — что это невозможно, потому что он содержится в одиночной камере.

— Отец мой, — продолжала Джельсомина, — мне говорили, будто бы приговоренные к смерти проводят последнюю ночь у гроба в окружении зажженных свечей.

— Это верно, — пробормотал фра Бракалоне.

— Так вот, сегодня вечером для него начнется последняя ночь; где он будет находиться?

— В церкви аббатства.

— Отец мой, — заявила Джельсомина, схватив руки ризничего с такой силой, какой он в ней не подозревал, — это ваша церковь. Поэтому вы сможете провести меня через какую-нибудь из дверей, не запирающихся на ночь. Ведь не снимут же цепи, приковывающие его к кольцу, и стража останется при нем. Вы же будете находится у двери, через которую мы войдем — так что бояться вам нечего.

— Но в чем заключаются ваши намерения, бедное дитя мое? Ведь свидание сделает для вас двоих предстоящую вечную разлуку еще более жестокой.