Методика обучения сольному пению - [29]

Катя, чуть помедлив, протянула руку к стеклянной двери.

Комната, в которую мы вошли, составляла контраст мрачной прихожей: простор, высота, бледно-голубые обои. Единственное окно тянулось вверх, четвертовав себя рамой. Около него стояла обыкновенная железная кровать.

В ней приподнялся на локтях человек со старым изможденным лицом желтовато-землистого оттенка.

Катя сделала порывистое движение:

— Да вы лежите, Сергей Дмитриевич, лежите, мы сейчас подойдем…

— Ах, Катя, Катя, — с легкой укоризной произнес Черенцов; его слабый, слегка шипящий, как старая пластинка, голос медленно угас, растаял в душном воздухе комнаты, в которой и мебели-то почти не было, не считая большого широкого книжного шкафа с полуоткрытой дверцей: наверное, сюда совсем недавно заглядывали.

Я почувствовал себя неуютно в сиротской пустоте этих стен; святая отрешенность, грустная неприкаянность и безжизненная холодность старых, с монолитными переплетами, книг, укрывшихся за прозрачностью стекол, вдруг дали почувствовать мне, что я здесь чужой, никому не нужный, никем не замечаемый. Здесь не чувствовалось человека, здесь неслышно, но властно правили бал его мысль, его дух, на неопределенное время спрессованные в эти книжные, пугающие взор обыкновенного человека, сокровища.

Да и сам Черенцов, все еще пытающийся оторваться от белого скомканного одеяла, как бы истончился, съежился, сморщился: лицо совсем высохло, глаза провалились в черноту кругов, и на бледных руках вспучились перекрестия вен…

— Виновата, виновата, Сергей Дмитриевич, — тем временем оправдывалась Катя, присев на единственный стул около небольшого коричневого столика, где в беспорядке застыли, сияя наклейками, стеклянные и пластмассовые баночки с лекарствами. — Ради бога, простите, Сергей Дмитриевич, так уж вышло. А… папа очень занят, много операций, почти невозможно вырваться, сами знаете… — Помните, как он из-за стола убегал…

— Молодой человек, — шар-голова с редкими белыми волосами повернулся ко мне. — Вы бы взяли стул в соседней комнате.

— Это Антон, мой товарищ, учимся вместе, — представила меня Катя. Я же отчаянно замахал руками:

— Ничего, ничего, я постою, шесть часов сидели в аудитории.

— Да, да… — с явной тоской вдруг произнес Черенцов; локти его подломились, и голова упала на подушку. — Движение… Все движется, кроме меня. Вернее, и я двигаюсь, но уже иным способом. Скоро вылечу из пространства и времени… но, кто знает, движение продолжится? Или остановится?

Я заметил, как болезненно скривилось лицо Кати, и ее рука накрыла бессильные пальцы Черенцова, брови протестующе поднялись вверх, в глазах же сверкнула тусклая молния отчаяния:

— Сергей Дмитриевич…

— Ну? Ну что ты, девочка, — заструился легкий шелест его голоса. — Это не слепая глухая боль. Нет. Просто я вспомнил одну знаменитую притчу. К старому больному и всемирно знаменитому писателю пришел брать интервью молодой, здоровый, но безвестный человек, тоже мечтающий о писательской славе… И вот сидят они друг против друга и мечтают. Молодой человек — о том, что все бы отдал на свете, лишь бы стать таким знаменитым, как писатель, все, все: и любовь, и счастье, и здоровье… А писатель думает: боже ты мой, я сейчас бы все свои книжки сжег, отказался бы от славы и почестей, лишь бы снова вернуться назад, в свою молодость, когда ничего у меня не было, кроме безвестности и здоровья… И происходит нечто вроде фантастики: они как бы меняются местами: как мечтали, так и исполнилось. Но понимаешь, Катенька, чудо ничего не изменило, они остались прежними: старый снова загрустил о юности, а юный — о славе… А? Какой шедевр человеческой психологии, какое понимание незыблемости диалектики! Когда мне становится страшно, я всегда вспоминаю двух дураков из этой притчи. И успокаиваюсь, и думаю про себя: ну чего я боюсь, я такой же дурак, как все…

Черенцов внезапно умолк, и сухие плети рук взлетели вверх: Катя во время рассказа убрала свою ладонь. Сергей Дмитриевич рассмеялся, коротко и задышливо, и вылетело из усохших уст извинение:

— Виноват. Забыл, что не перед аудиторией. Увлекся. Не будем об этом. Просто истосковался по разговору — вот и разбежался, а говорю: движения нет… Ну, Катенька, милая моя, что у вас нового? Почему не расскажешь? Как мама? Все в разъездах?

— Да, — тихо ответила Катя, — в Крым сейчас уехала. Новую программу подготовила: «Любовь соединяет сердца». Новый ансамбль, новый конферансье… Все новое.

Черенцов как-то неспокойно завозился в кровати, сползли к черным глазным впадинам тощие рыжие брови.

— Катя, ах, Катя, — произнес он нерешительно и как будто виновато. — Бедная моя Катя… Как жаль, что я уже не в силах прийти к тебе и все объяснить… Конечно, в этом положении это будет неубедительно, весьма неубедительно… Помнишь, однажды мы сидели с тобой на крыльце дачи. Шел теплый летний дождь, так весело барабанил по широким листьям клена, что рос у самых ступенек… Ты, наверное, не помнишь: маленькая была. Так вот, шел дождь, позванивали капли, и я, посматривая на тебя, вдруг ощутил такой странный всплеск счастья, что не удержался и заплакал… Черт знает что! Я думал тогда, что мир прекрасен, чудесен и устроен для того, чтобы рождались вот такие милые ласковые дети с озорными голубыми глазами. Мир и все, что нас тогда окружало, были так уютны, безопасно и по-детски наивны, что я уже забыл все, что пережил, что испытал. Все мои страхи, все ужасы одиночества и тоски показались пылью, пустотой перед этим благодатным, благоухающим травой и листьями, дождем… Я еще запомнил, что у тебя на ножках были белые ботиночки, и еще ты так трогательно их переставляла, постукивая друг о дружку, оберегая от дождя.