Методика обучения сольному пению - [26]

Разбудил меня громкий голос Алексея — он с кем-то разговаривал на кухне. Я окликнул его — он вошел чем-то ужасно довольный, глаза прямо-таки сияли.

— Ну, как ты тут? Освободили от занятий?

— Освободили. А ты с кем разговариваешь? Василек заявился?

— Услышал, — промурлыкал Яблонев и негромко позвал — Маша, проходи, он проснулся.

С застенчивой улыбкой на лице вошла Базулаева, Алексей придвинул ей стул.

Маша села. У нее на ногах были очень красивые белые шерстяные носки.

— Ангина?

— Она, проклятая, — я поправил подушку, чтобы можно было опереться на нее спиной и сесть поудобнее. — Каждую осень. Берегись не берегись, все равно свалит.

— Гланды надо удалить, — веско заметил Алексей. — И кончатся твои страдания.

— А, не всегда это помогает, — махнула рукой Маша. — Вот у меня в пятом классе гланды удалили, а горло все равно болит, когда ноги промочишь. Гланды — они ведь от инфекции предохраняли, а теперь горло открыто, без защиты.

— Так его закалять надо! — долбил свое Алексей. — Холодной водой полоскать, чтоб обвыклось со временем. И тогда никакая инфекция, никакие промоченные ноги не страшны!

Маша открыла коричневую кожаную сумочку, лежащую у нее на коленях, и достала оттуда небольшую баночку с вареньем.

— Теперь что о закаливании толковать, — протянула она ее Алексею. — Пусть вот малину попьет и хорошо пропотеет.

«Хорошая милая девочка, — ласково подумал я. — Добрая, простая, заботливая. Знает, Алеха, кого брать в жены…»

А вот Катя даже и не заметила, что я хожу на занятия больной. На другой день, после того, что произошло между нами, я встретился с ней взглядом, и — ледяные зрачки ужалили в самое сердце. И я не смог произнести то слово, которое вызрело во мне, так и рвалось наружу.

Мы с Машей немного поболтали. Я узнал, что Ламашин на одной из своих лекций раскритиковал роман Гроссмана «Жизнь и судьба». Катя, одна из немногих читавшая эту книгу, сразу стала перечить, опять разгорелся не на шутку спор, но в этот раз отступила Башкирцева…

— Не знаю, зачем все это? — искренне сказала Маша. — Что она умная сверх меры — так об этом давно известно. Нет, цепляется к слову и цепляется… Не понравилось ей выражение Ламашина «очернительство». Обозвала его «сталинистом», ну и пошло-поехало…

— Да, Башкирцеву не исправишь, — убежденно сказал Алексей. — И я не завидую тому человеку, который ее полюбит.

Я промолчал, хотя прозрачный намек понял. Любовь… Да Катя начхает на мою любовь, растопчет ее, не моргнув глазом. Да и сама она не любит никого на свете — так мне кажется. Хочет любить — и не получается. Чего стоит вся эта история с «бальзамом». Не попробовали бы его — уверен, ничего бы и не произошло. А теперь…

Лоб покрылся испариной, я вытер ее ладонью. Все мое существо прошило мелким ознобом, и я натянул одеяло до самого подбородка.

— Ты ужинал? — спросил Алексей.

— Нет. Да я и не хочу. Вот чаю горячего выпил бы, мерзну что-то.

— Тогда я сейчас суп разогрею и чай вскипячу. Маша, составишь нам компанию? Нет, нет, не возражай, не то мы обидимся!

Он вышел из комнаты, притворив за собой дверь, мы с Машей остались одни, и у меня как-то само собой выскочило:

— Алексей, правда, хороший парень?

— Правда, — с некоторой заминкой произнесла Базулаева. — А что?

— Да так, ничего, — понизив голос, проговорил я. — Надежный он. За ним, как за стеной. А мастеровой! Своими руками дом может построить. Знаешь, повезет девчонке, которая выйдет за него. Как сыр в масле будет кататься…

Я не договорил, закашлялся. Маша отвернулась к окну, в лице ее появилось выражение легкой досады. Потом она встала и с грустной печальной интонацией произнесла:

— Ну, Антон, выздоравливай. Я передам Кате, что ты…

— А вот этого не надо! — зло прервал я ее. — Ничего и никому не надо передавать. Договорились?

— Ну, как знаешь, — с тихой укоризной качнув головой, она вышла.

Я еще слышал, как пытался Алексей уговорить ее попить чаю, — и накрылся одеялом, сполз в удушливую темноту.

Привычка с детских лет: забираться под одеяло, прятаться ото всех, когда становилось плохо. Тогда я придумывал что-то сказочное: зимний лес, свистит в нем свирепая пурга, глаза волков горят зелеными звездами, а я… маленький ежик, сплю сладко в теплой глубокой норке, и никто до меня не сможет добраться. И тогда ни отец, ни мать, ни бабушка уже не сердились, лишь окликали виновато-тихо: «Антон, ты спишь?»

Сейчас мне было жарко, душно, болела голова; но мысли все бежали, перемешиваясь друг с другом, подгоняя и обрывая одна другую. Несчастен я и одинок… черная бабочка банта в Катиных волосах вызывала ощутимое жжение в сердце — была недоступна и далека… близкий пугающий размыв ее лица тогда, сжатые, как в замок, губы, тяжелый купол ее рук на моей голове… играет мною… Игрушка… я безволен, совсем не могу сказать: «нет»… не могу быть один… и девушка, только ее красота спасет мир и меня… дородная, с тяжелым подбородком учительница литературы… впалый безумный взгляд Достоевского… Суслова… кто такая Суслова… надо вспомнить… он мучился… все мучились… кто-то говорил, что человеком быть — это чувствовать боль… и тут надо мной забубнил Алексей, что-то про чай, но я не откликался, как в детстве, и он ушел, а я, задыхаясь от жары, расплывался в странных двоящихся мыслях, в самом себе, и возникло видение: родной дом, обложенный со всех сторон темными сугробами, сад занесен по самую макушку, на крыльце стоит отец в старом ватнике, без шапки, курит и молчит…