Меткое московское слово - [13]

Еще в 1928 г. Б. А. Ларин, пионер изучения языка народа, писал: «Мы запоздали с научной разработкой языкового быта города».[35] Уже тогда становилось ясно, что отсутствие такой разработки существенно обедняет картину развития общенародного и литературного языка. «Не подлежит сомнению, что история литературного языка, — писал академик В. В. Виноградов, — не может обойтись без разностороннего и углубленного изучения разговорных и письменных диалектов и арго города».[36] Начиная с середины XIX в., подчеркивал он, городское просторечие влечет в литературный язык «множество слов, идиом и фраз из разных профессиональных диалектов и жаргонов. Социально-диалектные расслоения языка города теперь острей и быстрей отражаются на жанрах литературного языка. <…> Литературный язык как бы притягивает к себе жаргонные и профессиональные фразы и идиомы из близких ему социально-диалектных сфер».[37]

Опоздание могло оказаться роковым, потому что лингвистическая ситуация города начиная с 1920-х гг. стремительно менялась. В старом городе кроме общего языка, на котором говорили меж собою все слои населения, у каждой социально-профессиональной группы — кожевников, каменщиков, печников, стекольщиков — был свой специальный жаргон, целиком понятный только ее членам. Крайним случаем такого локального языка может служить арго коробейников-офеней — тайный язык мелких торговцев, совершенно непонятный окружающим. Но и в других случаях такие специальные «диалекты» характеризовались своим собственным словарем, особой фразеологией «ремесловых работ», по выражению В. Даля. «Их социальная функция, — пишет о профессиональных „языках“ современный исследователь, — состоит, по-видимому, в том, чтобы поддерживать групповую исключительность. Их оберегают и хранят от посторонних приблизительно так, как цехи ремесленников хранили секреты своего ремесла».[38]

С ростом городов — особенно таких крупных, как Москва, — и развитием экономических связей замкнутость отдельных коллективов все более нарушается, начинается процесс, «который становится все более типичным по мере дальнейшего экономического развития — от многообразия к единообразию»,[39] «к уничтожению языковых различий, к диалектической нивелировке».[40] Происходит сглаживание или даже исчезновение отличий языка отдельных профессиональных групп. В России Октябрьская революция, сломав сословные и цеховые перегородки, невиданно убыстрила этот процесс.[41]

Первые записи Е. Иванова относятся к 1905 г., он не прерывал их в течение трех десятилетий. Особенно ценны, конечно, записи 1905–1914 гг. — последних «стабильных» лет русского быта, еще сохранившего в большой мере черты векового уклада. Далее стали исчезать не только профессии, ремесла вместе со своим речевым обиходом, но и целые сословия и социальные группы.

Необходимо сказать, что языковые процессы не были изолированными от других, более общих социальных процессов эпохи. Первые же годы после Великой Октябрьской социалистической революции, когда была выдвинута задача приобщения к культурным ценностям самых широких масс, показали сложность этой задачи, выполнение которой было гораздо более трудным, чем, например, ликвидация неграмотности. Рабочие и крестьяне энергично включились в освоение новой для них общественно-политической фразеологии, которая стала активно вытеснять из их языка многие прежние речевые формы. Новая лексика, терминология, изменения в значениях слов, актуализация некоторых словообразовательных моделей — эти и другие новшества, не отмечавшиеся исследователями языка первых послереволюционных лет,[42] затронули почти все группы носителей русского языка. Поэтому записи Е. Иванова в иных случаях оказались последним запечатлением ушедшего навсегда.

Меж тем ценность этого ушедшего, этих огромных речевых богатств для нас, для нашей культуры необычайно велика. Она имеет, конечно, не только чисто научный характер. Во всяком профессиональном языке вокруг основной «твердого» ядра терминов клубится облако их выразительнейших заменителей и ситуационных речений, ежечасно рождаемых в среде работающего и говорящего народа, мастеров дела и творцов слова. И для читателя, раскрывшего «Меткое московское слово», книга эта будет источником не только познавательного, но и художественного наслаждения, возникающего у всякого, встретившегося с образным, острым, красным русским словцом.

В присловьях мастеров, в выкриках зазывал, присказках книжников, байках извозчиков он найдет и остроумный каламбур, и неожиданную рифму, редкий эпитет, и яркую, точную характеристику: «это тебе не продавец, а чесотка: зудит крепко, извести изведет, туман наведет, а смерти дает»; «с тела вы лебедь-с, а с души сухарек»; «кобель на бараньем молоке», «сучья подпруга», «из воровского табуна старый бугай» (не все из таких крепких характеристик оказались удобны для печати); «пролопали, промотали все миткали, пальто сшил и память запорошил»; «должника книжного в угон по ветру на чистом поле не сыщешь»; «костюмчик на обмыжку — носить его вприпрыжку»; «была дулька в подоле у Дуньки, ан червяк сточил»; «твоей иглой дыры в заборе сверлить, али по чужим дворам с ней ходить»; «веником березовым, пареным — по лысинам обваренным: кудри завьются»; «с ветром, с холодком чиним железным гвоздком, подметки новые подбиваем, старые обрываем, головки правим, голенища, кому надо, убавим, а кому надо — поставим! Тверские холодные, рваные, голодные, сегодня ценой на работу сходные! Тверской сапожник матерный обложник, жену в кабаке пропил, да козе башмаки на копыта купил»; «с промашкой пробора вкось — у кого глаза врозь, прямо — кому целительно быть без изъяна, на валик и поперек — кто умом прыт