Метеоры - [149]

Она перестала мешать тесто для пирога, ее голубые глаза витали в видениях кровавой резни.

— Знаете ли, Поль, я не создана для спокойных времен. Урс хотел, чтобы я переехала к нему в Мюнхен. Я всегда отказывалась. Здесь я чувствую запах пороха. А как восхитительны все эти четыре абсурдных сектора! Берлин — трагический город. Мне нужна его тонизирующая атмосфера. Я лимфатична. Меня нужно стегать кнутом, стегать кнутом, стегать кнутом, — повторяла она, яростно погружая пухлые пальцы в тесто.

Потом она вспомнила детство, раннюю юность.

— Я была толстой и спокойной блондинкой, беспечной и тихой. Все хвалили меня за мой хороший характер. Но на самом деле мне было скучно до смерти. Я просто лопалась от скуки. Я начала жить настоящей жизнью в 1914 году. Токи, идущие из Потсдама, резиденции Кайзера, с Вильгельмштрассе, где министерства, — заставляли меня вибрировать, давали энергию, в которой я нуждалась. Чем больше лицо моего отца омрачалось беспокойством, тем больше я ликовала. Война должна была разразиться, я опасалась, что этого вдруг не случится. И она разразилась. Я боялась, что она будет недолгой, как все вокруг предсказывали. В этом я, по крайней мере, не была разочарована. Я влюбилась в Рудольфа Крауса. Это имя вам ни о чем не говорит?

Поль пожал плечами.

— Молодежь ничего не знает! Он был одним из самых знаменитых летчиков нашего «Люфтваффе». Официально он сбил 19 самолетов противника, но на самом деле — на восемь больше.

Тут она вспомнила, что Поль — француз:

— О, извините, герр Сюрен! Но американцам, англичанам и бельгийцам так и надо!

И она прыснула, прикрыв рот ладонью, как нашалившая девочка.

— Мы поженились, когда война приближалась к концу. Руди, профессиональный военный, оказался не у дел. Меня это не беспокоило. Он был таким сильным, таким смелым, таким ярким!

Ее подвижное лицо стало печальным.

— Какое разочарование! Едва его прекрасную форму сложили в шкаф и посыпали шариками от моли, как Руди превратился в пузатого маленького рантье и домоседа. Никаких амбиций, никакой гордости, ничего! Он только не переставая сетовал на то, что Веймарская республика дала ему мизерную пенсию!

Поля забавлял ее воинственный задор. Он с восхищением смотрел на эту очаровательную старую даму с маленьким курносым носиком, со смеющимися глазами и детским профилем.

— А Берлин был тогда восхитительным городом! Театр Макса Рейнхардта, «Четырехгрошовая опера», экспрессионизм. И это еще не все, была политика. Забастовки, инфляция, все последствия поражения и отъезд Кайзера. Я изо всех сил старалась встряхнуть Руди, пыталась вырвать его из домашнего кресла. Я говорила ему, что его место на улице, бок о бок со старыми фронтовыми товарищами. В конце концов я сама записала его в «Стальной шлем»,[22] вместе с братом.

Она вздохнула, погружая мизинец в глубину золотистого теста.

— Он почти сразу умер. Его раздавил грузовик во время стычки с людьми Карла Либкнехта.

* * *

Через три дня, в четыре часа утра, бригада по замуровыванию окон постучалась в дверь фрау Краус. Подобного рода визиты стали такими привычными, что спали, не раздеваясь, и старая дама приняла вооруженных мужчин во всеоружии нового шика — в накидке, баскетках и с обручем на голове.

— Мы вас защитим от непогоды и солнечных ударов со стороны Запада, — пошутил унтер-офицер, который ими командовал.

— Ведь дома без окон непригодны для житья! — возмутилась фрау Краус.

— Долго вам здесь жить вряд ли придется, — иронически заметил унтер-офицер.[23] Но пока не поступил приказ об эвакуации приграничных домов, вам выдадут керосиновые лампы и достаточное количество горючего к ним.

— Но ведь есть электричество?

— Уже час как его отключили. Можете проверить.

Поль печально следил за тем, как прямоугольник неба в окне уменьшается, съеживается, превращается в квадрат, потом снова становится прямоугольником, но уже узким и маленьким и наконец исчезает совсем, и воцаряется такая тьма, будто у тебя глаза закрыты.

С этих пор для них началась странная жизнь, как бы вне времени, при дрожащем зеленоватом свете двух керосиновых ламп — по одной на человека, которые они переносили из комнаты в комнату. Редкие звуки с мертвой улицы доносились к ним, как сквозь вату, едва пробиваясь через толстые кирпичи и известку запечатанных окон.

Поль разговаривал мало. Часто он сидел один во мраке комнаты Урса, где жил, или с лампой в руке сопровождал фрау Краус в ее передвижениях по квартире и слушал ее непрерывную болтовню.

Вот, после венецианских отблесков, после закатов острова Джерба, вечного исландского солнца, он оказался посреди лета заключен в тень, тем более глухую, что она была почти тюремной, искусственно созданной людьми. Следующая пятница дала ему случай спуститься еще на несколько ступеней ниже.

* * *

— Братья, нужно иметь большое самомнение, чтобы считать свою жизнь уникальной, исключительной, беспримерной. Уникальная, исключительная, беспримерная? Но кто мы такие? Что отличает нас от нам подобных, бывших и ныне живущих? Почему мы считаем посланные нам испытания самыми тяжкими? Нет, братья, попробуем избежать мрачного и гордого самодовольства, с которым мы обычно произносим: такие страшные несчастья могли случиться только со мной! Напротив, повторим вслед за Экклезиастом, что нет ничего нового под солнцем и если о чем-то случившемся с нами говорят — «такого еще не бывало», значит, об этом просто не помнят.