Метелица - [158]

Как примет Капитолина? Может, накормит-напоит, как бездомного, приютит из жалости до утра, а там и на порог укажет. Все может быть. Не Захару теперь диктовать свои условия.

Не заметив, что папироса выкурена, он затянулся бумажным дымом, поперхнулся и гулко закашлял. Вслед за этим распахнулась дверь, и на пороге появилась хозяйка.

— Ты, Захар?

— Собственной персоной. — Он кинул окурок на землю, старательно растер его подошвой кирзового сапога и добавил неестественно бодро: — Не шутейно приглашала?

— Проходь, проходь, через порог не шуткуют, — в тон ему ответила Капитолина и посторонилась, пропуская его вперед.

Войдя в хату, Захар тут же с удовольствием отметил: ждала. В горнице чисто прибрано, занавески на окнах предупредительно задернуты, стол накрыт на двоих, на плите — большая чугунная сковорода с порезанным под яичницу салом, и сама хозяйка одета по-праздничному: в синей шелковой блузке, в юбке отутюженной, в туфлях с каблучками.

Начало неплохое, и дальше бы так.

— Ну, повернись-ка, повернись, дай разглядеть, — заворковала Капитолина, оглядывая его со всех сторон. — Господи, истощал-то как! Не узнать Довбню Захара, одни мослы и остались. Небось хлебнул, горемычный.

— Да уж не с курорта.

— Вестимо, не с курорта. Садись давай, к столу прямо и садись. Какой разговор на сухое горло. — Она крутнулась, сунула сковороду на огонь. — Я щас, только яешню сготовлю — это мигом. Прося, верно, к столу не пригласила?

— Не до стола там, Капа.

— Ну да, оно так… Сына повидал? Как он? Хороший хлопец, смирный.

— Отвык сын, чурается батьки. А вымахал — прямо жених!

— Растут… Не успеешь обернуться, как прибежит какая-нибудь с дитем в подоле: принимай внука.

— Или внучку, — улыбнулся Захар.

— А то и с ходу двоих, — подхватила весело Капитолина.

Такая же поворотливая, разбитная, как и прежде, она хлопотала у плиты, выходила за чем-то в сенцы, крутилась у стола и болтала без умолку обо всем подряд, развевая Захаровы тревоги. Ее вид — плотной телом, грудастой бабы — и беззаботность вселяли уверенность в завтрашнем дне. Рядом с ней было надежно и не хотелось думать ни о чем серьезном. Казалось, ни Тимофея Лапицкого, ни деда Евдокима, ни восьми лет скитаний по лагерям не было. Все как раньше, в сорок шестом: шкварчит сало на сковороде, готовится любимая Захарова яичница, привычно снует по хате Капитолина, распаляя желание покачиванием бедер и дразня лукавой усмешкой, перехватив его взгляд; стоит бутылка на столе, и оконные занавески плотно сдвинуты.

От запаха жареного сала он сглотнул слюну. Капитолина заметила это и задвигалась еще проворнее.

— Щас, уже готово. Раскупоривай да разливай. — Она ловко подцепила ухватом сковороду и угнездила ее посередке стола — горячую, с дымком.

— Одна, значит, живешь.

— Женихов нету, — улыбнулась она.

— Да нет… я о сынах.

— А-а… Вылетели пташки. Отдала в РУ. Ну, давай, с прибытием тебя, с волей!

— Спасибо, Капа. За встречу!

У Василькова, перед встречей с сыном, Захар не стал пить и есть, лишь пригубил. Остальное время расспрашивал Алексея о всех переменах в Метелице за эти годы. Без таких знаний и шагу не ступишь. И теперь он торопливо унимал свой аппетит, Капитолина же закусила немного и, подперев кулаками подбородок, наблюдала.

— Истощал-то как, — повторила она опять. — Неужто голодом морили?

— Всяк пришлось, — отделался он односложным ответом.

Об истинной причине своей худобы Захар не захотел говорить никому, даже вспоминать было неприятно. Но разве такое забудешь.

Всегда и везде он привык чувствовать себя хозяином положения: до войны, когда еще холостяковал, в оккупации, на фронте, по возвращении в сожженную Метелицу. Казалось, чем еще можно удивить Захара или напугать. Кровь он видел, знал грабеж и воровство и любому блатному в Гомеле мог дать щелчка по носу. В нем была сила и дерзость — главное, по его разумению, что дает человеку независимость от кого бы то ни было, укрепляет уверенность в себе.

Таким он и попал в лагерь, не сломленным и растерянным, готовым покориться чужой воле, но еще более злым и самоуверенным. Ничего, проживет и там десяток лет, а то и меньше. На севере засчитывается день за три — это сколько же ему отбывать?.. Перекантуется, здоровья хватит и на больше. Не собирается же он рвать жилы на лесоповале, другие есть — мелкота всякая.

Сначала все так и шло, как он предполагал: командовал бригадой в двадцать человек, имел добавку в столовой, лучшее место у барачной грубки, брать на пупка не приходилось. Все шло хорошо, пока не столкнулся с профессиональными жуликами. И оказалось, что настоящего жулья он еще не знает — ни нравов их, ни подлости. Захар проходил по «мокрому» делу, не скрывал этого, выдавая себя за человека отпетого, и к нему относились с опаской и почтением. По существу, таким он и был.

Однажды в перекур он грелся у костра, сидя на свежесрубленной лесине. Подошел незнакомый ему зэк и, бесцеремонно подвинув его, уселся на лучшее место. Мало того, так еще и потребовал, уверенно протягивая к папиросе свои худые скрюченные пальцы: «Дай-ка!» Захар сразу не сообразил, что это могло быть провокацией: мало ли кому в лагере он не понравился. Да если и понял, все равно спустить этому типу не мог: вокруг сидели бригадники, уверовавшие в его авторитет.