Метелица - [152]

— Кому сказал! Ну! И чтоб ни слова там — прибью!

Артем вылетел из кухни, ничего не соображая, ни о чем не думая, двигаясь как заводной. Единственное, что стояло в голове, это вернуться скорее, ведь мать одна осталась.

Старшего мастера не оказалось дома, бритву отыскала полуслепая баба Марфа. Если бы бежать надо было чуть дальше, может, он и пришел бы в себя, позвал кого-нибудь на помощь, но Андосов жил по соседству, чуть ли не крыльцо в крыльцо. За десяток шагов туда и обратно не успел опомниться, так и вернулся с бритвой в руках.

— Вот, — протянул Артем бритву.

Отчим уставился на него ошалело, какое-то время молчал, меняясь в лице, потом вдруг рявкнул во все легкие:

— Змееныш! И ты моей смерти ждешь! — От страшного удара по руке бритва улетела за печку, под топчан. — Прибью-у!

Он поднялся было с табуретки, но мать встала между ним и Артемом, вся бледная, тяжело дыша.

— Не смей! — взвизгнула она. — Не смей ребенка трогать!

Ее неожиданный крик приостановил отчима, будто протрезвил на минуту. Этого было достаточно, чтобы выскочить из дома.

Ночевали они у чужих людей.

Назавтра, как отчим ни уговаривал мать, как ни просил прощения, щедро пересыпая заверениями и клятвами, она велела ему уходить. На три дня он исчез из поселка, потом снова объявился, и опять начались уговоры, клятвы, заверения, но мать оставалась непреклонной. Опасаясь появления пьяного отчима ночью, они поставили надежные запоры, шофер полуторки Никола приделал к ставням сквозные винты, чтобы можно было закрываться изнутри. Недели полторы жили как в крепости, прислушиваясь к улице и вздрагивая при каждом подозрительном шорохе. Вскоре отчим завербовался, устроил последний дебош в сосновском магазине и уехал куда-то на север — за длинным рублем и с глаз долой.

И вот прошлой осенью он снова объявился и сумел-таки войти в доверие к матери. Теперь они снова жили вместе, отчим ездил на работу в Гомель и склонял их перебраться туда. Артем особо не возражал против переезда, поскольку в городе, во Дворце имени Ленина, работала хорошая изостудия; он бывал там, его рисунки понравились руководителю Григорию Павловичу, старому опытному художнику. Но мать колебалась, опасаясь оказаться у отчима в зависимости. Пить он, конечно, не бросил, однако стал знать меру и не дебоширил, помня материн наказ: «При первом скандале уйдешь!» Артем с ним ладил, но близко к себе не подпускал, не откровенничал, как прежде, не позволял вмешиваться в свои личные дела и называл его Демидом Ивановичем, со стыдом вспоминая, что этого человека он когда-то признавал папкой.

* * *

С работы отчим пришел навеселе и на материн укоряющий взгляд ответил миролюбиво:

— Надо же было помянуть отца народов.

— Угу, была б причина, — кивнула она и, вздохнув, повторила уже слышанное Артемом много раз: — Что теперь будет…

— Хлеб небось не подорожает, — ухмыльнулся отчим.

— Как ты можешь! — нахмурилась мать и загромыхала в печке горшками, доставая ужин.

Отчим ничего не ответил, только ухмыльнулся еще раз и, сдернув с гвоздя полотенце, вышел в коридор, к умывальнику. Ополоснув руки, он вернулся в кухню и, кряхтя и отдуваясь, стал расшнуровывать ботинки. В последнее время он располнел, отрастил круглое пузо, с трудом нагибался, едва дотягиваясь короткими толстыми пальцами до шнурков. Мать выставила ужин, и они втроем уселись к столу.

Опорожнив тарелку борща и принимаясь за жареную картошку, отчим сказал, будто начатый разговор и не прерывался:

— А вот могу, Ксения. Могу, потому как даны мне богом язык и голова.

— Никак, веровать стал? То-то бога часто вспоминаешь, — ответила мать, имея в виду его матерщину.

— Это я к слову.

— Всем даны головы и языки, а злобствуешь почему-то один ты.

— Один? Да ты что, глухая? Прислушайся к народу.

— Ай, не хочу я ни к кому прислушиваться. Народ, он всякий. Навидалась в войну.

— И Тимофей всякий?

— Тимофея ты не трогай, он никогда ни на кого не возводил напраслины.

— Однако ж не мне тебе напоминать, как с ним поступили. Да разве с ним одним!

— С Тимофеем другое. Тимофей попал в круг обстоятельств, зла ему никто не хотел, разве что Захар.

— А чего он попал в этот круг? Попал ведь, смог попасть. Не сам же он создавал их.

— Ну, это от людей не зависит.

— Зависит, еще как зависит. И в первую очередь от нашего любимого…

— Хватит! — оборвала его мать. — Ешь, а то стынет.

Артем не мог больше слушать разглагольствования отчима и встал из-за стола.

— Ты чего не ешь? — спросила мать.

— Сытый!

Он вышел в комнату, прикрыв за собой дверь, но голоса из кухни доносились отчетливо. Отчимов гудящий:

— Горяч парень. Не нравится ему.

И материн приглушенный:

— А чему нравиться? Не стоило при нем затевать этот дурацкий разговор.

— Пускай слушает, взрослый уже. И с головой, разберется.

— Ох, накличешь ты беду языком своим!

Замечание отчима, что Артем с головой, льстило его самолюбию, однако разобраться ни в чем не мог. Как можно говорить такое о великом человеке! Как у него язык поворачивается! Вся школа плакала, даже завуч, сухарь черствый, и тот не сдержал слез, а этот, красная самодовольная морда, ухмыляется как ни в чем не бывало. Да скажи подобное кто-нибудь из сосновских пацанов, он ему сопатку раскровянит.