Метели, декабрь - [42]

Сидя у стола, не выдавая интереса, осмотрелся. Хата маленькая, на одну комнату, пол из глины. Можно сказать, нет пола. Двое полатей: сына и стариков. Домотканые одеяла. Большой сундук — гордость крестьянских хат на Полесье. Может быть, с домотканым полотном, с праздничной одеждой. На стене портреты Сталина и Калинина. В углу вверху пусто, образа сняты. Но рушник висит, как дань старому… На подоконнике стопка книг, брошюры… Где же колхозные документы? Верно, в сундуке…

Воздух был спертый, нечистый. Терпко пахло кислым. Видно, в хате кормили поросенка или свинью. И вообще в хате не чувствовалось чистоты, порядка. Свыклись. Башлыков навидался всякого, однако в последние годы все же имел свою комнату, привык к чистому воздуху, к опрятности. И здесь, как и каждый раз, он чувствовал, что город — это город, а деревня — деревня и что между ними во всем расстояние огромное. Как два разных мира. И чувствовал остро, неизменно, что он человек до мелочей городской, из того, городского мира. Никогда не свыкнется с этой чернотой, несвежим запахом. Терпеть может, а свыкнуться не свыкнется. Вошел с кнутом возница, на приглашение Даметихи разделся, сел около Дубодела.

Надо было вести доброжелательный разговор.

— Как живем, Авдотья Петровна? — поинтересовался Башлыков мягко, уважительно. Отчество старухи спросил тихо у сына.

Та на минуту оторвалась от работы, оглянулась.

— Да как? Живем.

Снова повернулась к печи, стала чапельником орудовать в глубине ее.

— Сын не обижает?

— Аге! — ответила насмешливо. — Есть когда ему! Редко и видишь дома!..

— Невестку б надо, пожалуй?

— Говорила ему. Слухать не хочет. Все дела одни…

— Пары, может, нету? — помог Башлыкову Дубодел.

— Етого цвету хватает. — Мать Глушака поставила чапельник в угол. Разговор, было видно, задел за живое. — Две были распрекрасные. Одну, Ходоську, дак думали уже…

— Мамо! — перебил Глушак-сын недовольно. Но она досказала свое:

— Прозевал. Хоня взял.

— Найдем другую, тетко! — весело пообещал Дубодел. — И женим! В порядке партийной дисциплины! — Он захохотал.

Старухе не понравились и его шутка и его хохот. Не скрывая, неласково глянула на Дубодела; Башлыков заметил, что она вообще не очень привечала его попутчика.

Не сказала больше ничего. Повернулась к печи, взялась за ухват.

Башлыков переждал, пока мать Миканора управилась, перебил неловкое молчание. Повел речь о том, о чем не терпелось:

— Авдотья Петровна, скажите, пожалуйста, чего это в колхоз в вашей деревне так туго идут?

Она глянула на Башлыкова остро, как бы с недоверием. Башлыкову показалось, взгляд ее не верил, что он спрашивает это серьезно, не знает разве сам. Как бы посомневавшись, ответила:

— Почему? Боятся.

— Чего?

— Темный народ, — растолковал отец Глушака, что свесил ноги с полатей.

— Как бы не угодить в прорубь, боятся, — проговорила она, не слушая мужа, а высказывая свое. И все будто не верила, что Башлыков этого сам не знает.

— Чего тут бояться?

Мать Миканора некоторое время молчала. Свет из печи вскидывался и опадал на ее лице, на плечах. Меняющееся от света, в морщинах, лицо было сосредоточенно.

Миканор смотрел на нее обеспокоенно. Похоже, опасался чего-то.

— Да и то, — сказала она задумчиво, — больно скоро гонят. А людям оглядеться хочется. Примериться.

— Кто гонит? — возмутился Глушак-сын. — Что вы плетете, мамо!

Дубодела, казалось, потешил гнев Миканора. Но он не выдал себя, строго попрекнул:

— Долго думают, тетко!

— Обдумано все, — заявил Башлыков спокойно, покровительственно. — По всем пунктам. Со всех сторон. Серьезно обдумано. Можно не сомневаться.

— Оно-то, верно, так, — кивнула она. Не то не очень поверила, не то не хотела спорить. Вежливо, как бы объясняя, сказала: — Только ж не все ето знают. Да и то, у каждого ж своя голова есть.

— В том и беда! — язвительно отозвался сын. — Да хорошо, коли у кого еще умная.

Башлыкову не пришлось ответить — в сенях хлопнули двери и в хату вошел дядька в коротком кожушке и в сапогах. Чисто побритый, с усиками, он на пороге снял шапку, поздоровался со всеми:

— Здравствуйте.

Уверенно подошел к Башлыкову, протянул руку, с подчеркнутой почтительностью назвал: товарищ секретарь. Обошел всех, подавая руку, величал каждого по имени и отчеству.

Исполнив традиционный ритуал приветствия, дядька снова не спеша подошел к Башлыкову, сел рядом. Достал кисет из-под кожушка, стал сворачивать цигарку. По-дружески поинтересовался:

— Решили, значица, посетить нашу куреневскую глухомань? Поглядеть, чем живет-дышит в глуши народ?..

Казалось, прежний разговор прервался совсем и начнется теперь другой, тот, который завязал дядька — Андрей Рудый. Так оно какое-то время и было: попыхивая цигаркой, деликатно пуская через ноздри дым, Андрей разглагольствовал о темноте людской, о коллективизации — о том, что новый путь людям показывает, что и тут, в глуши, не все лыком шиты.

Хозяйка, казалось, слушала его и не слушала. То возилась у печи, то беспокойно думала. Было видно, бередит старую тревога, не дает покоя. Недовольно поглядывала на Рудого: надо же, принесло не вовремя балаболку пустую.

— Да и ето, — отважилась наконец, напомнила она о прерванной беседе, — разговоры тут всякие. Про раскулачивание…