Метаморфозы Иеговы - [7]

— Так, так… Им жаль внести малую лепту на нужды прихода. Но в Писании сказано: «Трудящийся достоин награды своей». И об этом я скажу сегодня. Равнодушие в делах веры — это проказа на здоровом теле народа. Сто сорок человек… Да разве это не надругательство над богом!.. В этом списке я вижу по большей части имена женщин и землевладельцев. Где же остальные? Раньше у нас в трех волостях было несколько тысяч.

Юргит стоял потупившись, сжав губы и пощипывая седую бородку.

— Раньше, раньше… Лучше уж не говорите, ваше преподобие, про то, что было раньше. Теперь и жителей-то стало на треть меньше, да и приход новый, неорганизованный…

Пастора передернуло от этого слова, странно прозвучавшего в устах старого церковного старосты. Как оно напомнило семнадцатый и девятнадцатый годы и все безбожные, кощунственные дела!

— Мне на голову дождь льет… Я вынужден ходить по развалинам и пескам. Посмотрите на мои ноги… Я полштофа сметаны не в силах раздобыть. Скоро мне придется есть один черствый хлеб. Наймешь ли лошадь — за нее по триста рублей в день дерут. У меня лес на постройку гниет, потому что некому вывезти.

Юргит все еще глядел в пол и щипал бородку. Но вот он заговорил. Пастор никак не подозревал, что его голос может звучать так твердо, сухо и даже зло. От неожиданности положил книгу псалмов на стол, рядом с сочинениями Янсона.

— Теперь всем трудно. У вас протекает крыша, а тут многие живут в землянках и подвалах. Инвалиды ютятся где попало и мрут от холода и голода. Старые землевладельцы еще кое-как встали на ноги, а новохозяева из сил выбиваются: и строиться надо, и новь поднимать, и налоги платить.

Пастор выпрямился. Глаза его гневно блеснули сквозь очки.

— Вижу, вижу… Этими людьми овладели корыстолюбие, алчность и чревоугодие. Новохозяева… новохозяева… Имения пущены по ветру… Куда ни посмотришь — везде виднеются эти новые хибарки. И они еще не хотят платить за присвоенные земли. Я говорю: близится кара господня.

Теперь выпрямился и Юргит. Это было еще большей неожиданностью для пастора.

— Это государственная реформа. Обдумывайте свои слова.

— Мне… обдумывать! Мне — слуге и избраннику божию, который должен отвечать перед ним за эти души? Мартынь Юргит! Я все обдумал и знаю, что мне говорить. Не я буду говорить, но пославший меня. Мартынь Юргит! Посмотрите на мои ноги — они покрыты пылью, но я не хочу отирать их. Пусть я уподоблюсь тому, кто был гласом вопиющего в пустыне и кто не боялся обличать в глаза правителей. А в Писании не сказано, что тогдашние правители были социалистами, что они свергали установленный богом строй. И я скажу им это — скажу слова, которые вложил в мои уста Иегова. Пусть мой голос звучит в полупустой храмине — его услышат! Ему будут вторить эти немые стены. Я велю отворить окна, чтобы все эти погибшие люди трепетали от ярости господней. И те, которые устраивают гуляния и с плясками отправляются в пасть дьявола. И те, которые курят здесь папиросы и болтают, как в кабаке. Те, которые не конфирмуются до двадцати лет и сожительствуют вне брака, довольствуясь лишь записью в дьявольские списки, и те, которые не крестят детей до трех лет…

Но тут тяжелая рука Юргита непочтительно опустилась на плечо пастора. От неожиданности он так и остался с полуоткрытым ртом.

— Тише, ваше преподобие… Я так и знал. И это меня больше всего тревожило. Потому мне так не хотелось идти сюда. Каким вы были, таким и остались. Вы что, забыли консисторию, суд, следствие и прочие неприятности?

Пастор оглянулся — тень Иеговы все еще стояла за окном.

— Я ничего не забыл. Я не кичусь гонениями, которые испытал по вине безбожников. Но я знаю, что в день воскресения из мертвых они будут мне зачтены. Я готов вновь взять крест свой и нести. Ибо этого хочет он. Такова его воля!

— Это бы еще ничего. С этим-то мы справлялись, и ничего с нами нельзя было поделать. Но теперь другие времена. Об этом вы подумали? Или вы приехали сюда на один день? Может быть, у вас, в Риге, есть другое место, другая должность?

Пастор слегка съежился.

— Не-ет, что вы! У меня ничего нет. Если бы у меня были влиятельные родственники или покровители, как у других… Мы живем в двух маленьких комнатах на Валмиерской улице. Сын учится, надо за него платить. Дочь служит в почтовой конторе… Я навел справки… И вот решил вернуться в старый приход.

— То-то и есть. Теперь я вам вот что скажу. Раз уж вы вернулись, оставьте все свои прежние замашки. Раньше вы могли бранить, обижать и оскорблять людей — и все вам сходило с рук. Барон заступался за вас, суд был на вашей стороне. У вас было имение, были арендаторы, а если кто не хотел нести ругу, у того описывали имущество и через полицию взимали долг. Место у вас было надежное. Теперь другие времена. Кто хочет, тот записывается в члены общины, а насильно никого не заставишь. Кто хочет, тот и венчается и крестит своих детей, а не хочет — идет регистрироваться.

— Да, да, записываться к дьяволу…

— Может, и так. Но только я вас прошу — будьте рассудительней.

Пастор сердито сбросил с плеча руку Юргита.

— Но я здесь во имя того, кто послал меня…

— Знаю. Но вам надо жить. Вам дали десять пурвиет земли, сад в двенадцать пурвиет. Вы собираетесь строиться, а лес у вас не вывезен. Своими силами вам не обойтись. К тому же у вас остались враги с консисторских времен. Про вас слава идет еще с девятьсот пятого года, когда вы служили в Избикском приходе. Теперь вы затеяли тяжбу с Абриком, враждуете с новохозяевами… Вы браните вечера и гулянья, которые устраивает культурное общество, осуждаете всех подряд. Если в Риге у вас есть другая служба, а сюда вы приехали только на один день, тогда — пожалуйста, дело ваше. Но тогда я не пойду туда. Я ни за что не ручаюсь.