Метафизика войны - [33]

. В то время как первоначально оно прилагалось к этому порядку идей, то есть к героическому, жертвенному и призывающему действию, в более поздней Империи оно стало означать просто верность гражданина и добросовестность в уплате в государственную казну (devotio rei annonariae). Как пишет Буше–Леклерк,[32] в конце концов, «после того, как Цезаря сменил христианский Бог, devotio означало просто религиозность, веру, готовую на всякую жертву, а затем, в дальнейшем вырождении этого выражения, набожность в обычном смысле этого слова, то есть постоянную заботу о спасении, выраженную в педантичном и трепетном отправлении культа». В древнеримском devotio мы находим, как мы показали, очень чёткие признаки мистики героизма и жертвенности, тесно связывающей чувство сверхъестественной и сверхчеловеческой реальности с волей сражаться во имя своего вождя, государства и расы. Существует много свидетельств о том, что нашим древним традициям было присуще «олимпийское» чувство сражения и победы. Мы подробно обсудили эту тему в других статьях. Давайте только вспомним здесь, что в церемонии триумфа победоносный dux (вождь) демонстрировал в Риме знаки отличия олимпийского бога, чтобы указать на реальную силу внутри себя, вызвавшую эту победу. Давайте вспомним также, что кроме смертного Цезаря, Рим поклонялся Цезарю как «вечному победителю», то есть, как некоторой сверхличностной силе римской судьбы.

Таким образом, если в последующие времена стали доминировать другие взгляды, древнейшие традиции всё ещё показывают нам, что идеал олимпийского «героизма» был также и нашим идеалом, и что наш народ также имел опыт этой абсолютной жертвы, достижения целостного существования в силе, нисходящей против врага в жесте, оправдывающем самое полное призывание глубинных сил; и наконец, вызывающей победу, преобразующую победителей и связывающих их со сверхличностными и «судьбоносными» силами. И таким образом в нашем наследии видны вещи, стоящие в радикальной оппозиции к субличностному и коллективистскому героизму, который мы обсудили выше — и не только к нему, но и ко всей трагической и иррациональной точке зрения, игнорирующей то, что сильнее огня и железа, сильнее жизни и смерти.

РИМСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ПОБЕДЫ

Саллюстий описывал первоначальных римлян как наиболее религиозный народ из смертных: religiossimi mortalis («Заговор Катилины», 13), а Цицерон говорил, что древнеримская цивилизация превосходила любой другой народ или нацию в своем чувстве сакрального: omnes gentes nationisque superavimus («Об ответах гаруспиков», IX, 19). Аналогичные свидетельства можно найти и у многих других древних писателей. Чтобы уничтожить предрассудки определенной историографии, упорно продолжающей оценивать древний Рим исключительно с юридической и политической точки зрения, нужно продемонстрировать духовную и сакральную в своей основе суть древнего Рима, которую в действительности нужно рассматривать как самый важный элемент, потому что легко показать, что политическая, юридическая и этическая формы Рима в конечном итоге имели в качестве общего основания и происхождения именно особое религиозное видение, особый тип отношений между человеком и сверхчувственным миром.

Но это отношение весьма отличается от типа, характерного для верований, которые стали доминировать позже. Римляне, как и древние и традиционные люди в общем, верили во встречу и взаимопроникновение божественных и человеческих сил. Это привело их к выработке особого чувства истории и времени, к которому мы привлекли внимание в другой нашей статье, говоря о книге Франца Альтхейма.[33] Древние римляне чувствовали, что проявление божественного можно найти скорее во времени, в истории, во всём, что совершается посредством человеческих действий, нежели в пространстве чистого созерцания, отрешения от мира, или в неподвижных, молчащих символах гиперкосмии, или «высшего мира». Таким образом, они жили своей историей с самого начала более или менее в терминах «сакральной», или, по меньшей мере, «пророческой» истории. В своей «Жизни Ромула» (1, 8) Плутарх довольно многословно говорит: «Рим не мог бы приобрести так много власти, если бы в том или ином смысле он не имел бы божественного происхождения, такого, чтобы казаться в глазах людей чем-то великим и необъяснимым».

Отсюда типично римская концепция невидимого и «мистического» двойника всего видимого и материального в человеческом мире. Именно поэтому ритуалы сопровождали каждое проявление римской жизни, — индивидуальной, коллективной или политической. Отсюда также особая концепция судьбы у римлян: судьба для них была не слепой силой, как в поздней древней Греции, а божественным порядком мира как развития, которую можно истолковывать и понимать как средство к адекватному знанию, чтобы те направления, в которых человеческие действия будут эффективными, можно было предсказать. Это относится и к тем из них, которые могли бы привлечь и актуализировать силы свыше не только для успеха, но также и для некоторого преображения и высшего оправдания.

Так как эти идеи прилагались ко всей реальности, они также утверждались для древнего Рима и в сфере военных предприятий, сфере битвы, героизма и победы. Этот факт позволяет нам увидеть ошибку тех, кто считает древних римлян расой полуварваров, которые господствовали только при помощи грубой силы или вооружения, заимствуя у других народов — таких, как этруски, греки и сирийцы — элементы, служившие им заменой истинной культуры. Скорее верно то, что древние римляне имели особую мистическую концепцию войны и победы, чья важность, как ни странно, была упущена из виду специалистами по изучению Рима, ограничившихся только сбивающими с толку и непоследовательными указаниями на многие подробно описанные традиции.