Месяц ковша - [11]

— Большое спасибо, — Джику поднялся. — Фоторепортаж с интервью должен появиться в одиннадцатом номере.

— Фоторепортаж с интервью — это чепуха, — сказал Петр. — Обстоятельно и научно я изложу свои взгляды в книге, над которой сейчас работаю.

Видавший виды Джику глядел на нового директора, как небезызвестное травоядное на новые ворота…

Мош Тома Виеру неторопливо копался в винограднике за своим домом, когда к нему подошел Константин Григорьевич:

— Не надоело?

Старик продолжал махать сапой.

— Может, перерыв устроим?

Тесть с трудом выпрямился:

— Зачем пришел?

— Поговорить, тата.

— Я думал, по делу.

— У нас, у пенсионеров, и делов-то осталось — языки почесать, коли чешутся, — улыбнулся зять.

— У меня не чешется.

— Ощетинился, ощетинился! Ладно, у тебя в погребе осталось что-нибудь от старого урожая? Месяц Ковша скоро, надо освобождать тару.

Тесть вручил ему сапу:

— Пройдись под этим рядком. — И заковылял к погребу.

Константин Григорьевич символически поплевал в ладони. Давно не держал он в руках это старинное крестьянское орудие, увлекся, даже не заметил, как подошел тесть с глиняным кувшином и стаканом.

— Я вижу, руки у тебя тоже чешутся, — заметил старик. — Только ты их не больно балуешь, видать, силу для языка бережешь. Идем под орех, там прохладней и мошкары нету.

Они сидели под старым орехом. Константин Григорьевич пригубил стакан, отставил:

— Ну как, тата, довольны своим житьем-бытьем? А я вот места себе не нахожу, будто живого в гроб положили.

Константин Григорьевич отхлебнул из стакана, раздавил орех со злостью.

— Вот вы, тата, без малого девяносто лет прожили, по всем статьям, значит, вы всю жизнь вдоль и поперек прошли — и что? Никогда на нее, окаянную, не жаловались? Об отдыхе не мечтали?

Молчал старик, старательно выколупывая из ореха сердцевину.

— Раскусил я вас, тата. Поздно, но раскусил. Вы всю жизнь не работаете, а песню поете, потому и без отдыха можете. Кто же захочет отдыхать от радости?

На морщинистых губах тестя мелькнуло что-то вроде усмешки.

— А я, видать, не любил свою работу. Через силу все делал, через «не могу». Думал, иначе нельзя. Радость, мол, от отдыха, а работа — это работа. Вышел вот на заслуженный, а вместо радости… муторно на душе. Почему так, тата?

— Задиристый ты, Костаке, — тихо заговорил старик, — тут твоя промашка… Когда слишком много хочешь, а получаешь не слишком много, то кажется, мало. Приказчиком ты был, Костаке, а метил в князья, вот тут и вся твоя обида…

— Не об этом я, тата, — глухо сказал Константин Григорьевич.

В ответ раздался треск раздавленного ореха, и старик снова стал очищать скорлупу корявыми негнущимися пальцами.

Началась массовая уборка технических сортов винограда. Редкий урожай выдался в этом году. На сбор винограда вышло все население совхозного поселка, от мала до велика. На помощь виноградарям приехали горожане.

Пришел месяц Ковша — «луна луй Кэуш» — сезон виноделия. И разве можно усидеть дома в такое время?

Натужно гудят самосвалы, грузовики с саморазгружающимися «лодками», наполненные виноградом. Им вторят прессово-дробильные агрегаты. Течет пенистое сусло. Кратерами вулканов кажутся чаны для ферментации. Исполинами дыбятся буты, цистерны, бочки.

И везде, пусть не главным героем, присутствует Тома Виеру: все ему хочется увидеть, проверить.

Журчит вино в винопроводе, сквозь его прозрачные бока видно, какое течет вино: зеленоватое, золотистое или рубиновое…

Все видит Тома Виеру: как среди стеклянных трубок лаборатории Прасковья обороняется от наседающего Петра — может, впервые пользуется своим правом остановить выпуск некачественной продукции? Как разъяренная Агафья выталкивает из цеха первичного виноделия уже подвыпившего Виталия. Как среди гор бочкотары за молодым прокурором легкой трусцой бежит завскладом Яцко, вероятно, клянясь ему в своей относительной честности.

В одном из цехов Тома Виеру встретил своего внука Тому-младшего. Тот угостил деда новым вином.

Тома-старший попробовал, пошевелил губами, отхлебнул еще и еще… Тома-младший не скрывал своего удивления: дед осушил полный фужер и попросил еще!

— Оно, — наконец сказал Тома-старший. — Такое вино раз в сто лет бывает. Теперь бы его не испортить.

— Испортим, дедушка, — успокоил его внук, — крепленое будем гнать. «Удар по печени» называется.

— Неужто Петр приказал? Не верю. Родитель твой — да, тот мог, а Петрикэ — нет, рука у него не подымется, чтоб такое добро портить.

— Воевал Петр, — объяснил Тома-младший. — И сейчас воюет, да план сильно увеличили. Чтоб его выполнить, придется все это, — он кивнул на цистерны, — пустить с молотка как ширпотреб.

— Так-так, — сказал Тома-старший, озираясь, — верно говорят: заставь дурака богу молиться… «Удар по печени», говоришь? И когда вы собираетесь… ударить?

— Боюсь, что не сегодня-завтра… А ты, дедушка, не волнуйся, бочонок для тебя я оставлю. Обязательно.

— Да, да… Спасибо, внучек. Спасибо.

И Тома-старший заковылял к выходу.

За столом сидели трое: отец, мать и Аника. Из коридора слышался голос Петра — он говорил с кем-то по телефону:

— Нет, это не чепе, а текущие производственные дела, которые надо решать в рабочем порядке. Завтра… Нет, в одиннадцать двадцать, предварительно позвоните секретарю. До свидания.