Месяц Аркашон - [15]

Солнце стукнуло в лопату и отразилось в объектив, ослепив оператора и меня. Когда блик иссяк, рядом с Ним стояла Она и что-то размеренно говорила. Он коротко отвечал с улыбкой, она снова что-то говорила, и через мгновение он оставил лопату и покинул кадр вслед за Женщиной-кенгуру. И пока он двигался из кадра, плечи его прочертили в воздухе траекторию бумажного голубя, выходящего из высшей точки полета.

Стоп, еще раз. И еще раз. Еще. Я встаю к зеркалу и воспроизвожу его выход из кадра. Так и есть: по такой траектории падает настроение. Парень с заметным сожалением оглядывается на черенок. Нет, он, наверное, был счастлив пойти в беседку с суженой — следующие кадры застали их в беседке, — но, что ли, это было знание о счастье, представление о том, что его не может не быть. А раскачиваясь на лопате, он был счастлив безо всяких лишних знаний и представлений.

«Ну ты мудришь, старый, — сказал я себе, — мало ли чего тебе почувствуется и привидится. Нет никаких оснований делать такие выводы. Впрочем, другого метода понять Самца у тебя нет. А как держать плечи перед Хозяйкой — это голая практика, а не сомнительная теория. Так держать, как Самец держал, когда управлялся с лопатой».

Пленке * 3, если верить каракули на коробке, стукнуло ровно 50 месяцев. Июль 1998-го. 13 месяцев до гибели. Саженцы должны были вымахать в мой рост. Я выпил сока из красного апельсина и вышел в сад. Садовник, вечно простуженный и тепло одетый, беседовал с большим черным дроздом. Дрозд, нахально раздвинув лапы (будь у дрозда руки — быть им вбитыми в боки), стоял в траве и вертел желтым клювом так, будто понимал садовника. Понимал и, похоже, не слишком одобрял. Я закинул удочку насчет саженцев из июля-1998. Садовник указал мне на три небольших кривоватых деревца и с гордым достоинством отметил свою роль в создании этого гибрида: Самец горел идеей скрестить яблоню с грушей, и я сейчас вижу результат (другой его селекционный бзик — умножение чабреца на лаванду — успеха не имел).

— Хозяин сам их сажал, верно? — спросил я. — Я видел пленку.

— Так, — подтвердил садовник. — Вместе выводили, вместе сажали. Хорошее было лето.

Мне показалось, что садовник сказал про хорошее лето с каким-то особым значением. Дескать, бывали у Хозяина лета получше, бывали похуже…

— Хорошее лето? — переспросил я. — А сейчас хорошее лето?

— Сейчас осень, — буркнул садовник. И вернулся к дрозду.

Я спустился в Нижний город, посмотрел в «Олимпии» кусок тупейшей барселонской комедии о том, как чувствуют себя в одной квартире 7 студентов всевозможных, в том числе явно надуманных национальностей, пошлялся по берегу, дважды зашел в «Пират», где обычно торчал Рыбак, но Рыбак в «Пирате» не торчал. К Пьеру я стучаться не стал; не хотел сейчас видеть Пухлую Попку. На моей скамейке курили марихуану два мужика, говорившие, насколько я расслышал, по-польски. Я добрел до воды, от души помочился в океан и двинулся вспять.

Перед сном я посидел в кабинете Идеального Самца, в его кресле. Собственно, в кресле сиживали владельцы виллы «Эдельвейс» с незапамятных времен. Вслушиваясь в энергии, пропитавшие багровое дерево, я понимал, что лишь ничтожная их часть принадлежит моему герою и уж совсем жидкий их раствор имеет отношение ко мне. Кресло, однако, диктовало осанку, и я чувствовал себя немножко хозяином. Я видел то, что видели, поднимая взгляд, мои предшественники. Костяной ампирный глобус (материки красные, океаны желтые), нереально высокие, метра три, напольные часы. Книжные полки во весь оборот кабинета, камин, дрова для камина. Скелет: причем череп независимо возвышался на столе, а на обезглавленных плечах круглилась тыква с вырезанными — в честь всех святых — глазницами. Бодренький такой скелет, матовый. Дверной проем: заходящий в кабинет оказывался у хозяина строго на мушке. Взгляд-с-кресла контролировал-подчинял пространство — и то, чем оно было фаршировано. Посетителей, размещаемых на стуле перед широким столом (родственником кресла). Муху, залетевшую сдуру и теперь рвущую в панике когти. Последнюю мерзкую букву в любой из тысяч книг. Покойник мог быть распоследним добряком, но, опускаясь на это жесткое и не слишком удобное сиденье (так не должна быть чрезмерно комфортной скамья судьи), он превращался в концентрированного эффективного дельца. Я представил, как он сидит и превращается. Только что сюсюкался с женой, а вот пришел банкир, Самец залез в кресло и быстро превращается, чтобы банкира растоптать-уничтожить. Я сам, сидя здесь, становился будто бы выше ростом. Спину, во всяком случае, хотелось держать прямо.

Я вспомнил, как Женщина-с-большими-ногами, показывая мне перед отъездом комнаты мужа, в кабинет дверь лишь приоткрыла, пробормотав что-то вроде «Я сюда заходила редко». На эту территорию чары Учительницы Фей не распространялись.

Ночью мне снились сцены из фильма про бабушку, которая нашла в сейфе своего почившего дедушки 16-миллиметровую пленку с записью реального изнасилования, которое закончилось настоящим убийством. «Снафф» называется. Бабушка наняла Николаса Кейджа, который и разгадал, что да, именно дедушка, милый дедушка заплатил специальным отморозкам миллион зеленых, чтобы ему сняли такую развлекуху. Фильм этот, помню, сильно испоганил мне настроение. Примерив мысленно роль жертвы или — хрен редьки — злодея, я испытал тогда несколько малоприятных минут. Теперь, один в огромной враждебной вилле, я, вероятно, идентифицировал себя с несчастной бабусей. Вот сидит она в инвалидной коляске, в холодном пустом доме, с таким вот знанием про своего дедусю — и что же у нее на душе? Чьи шаги мерещатся ей за дверью?