Место явки - стальная комната - [37]

Но если бы только это, только блистательные статьи, тончайшее чутье на все талантливое, размах знаний, сверхплотно уложенных в голове и в нужный момент вдруг вырывающихся сверкающими протуберанцами в его речах — ораторских шедеврах, — если бы только это… Было и другое.

«Женя — человек без морали», — сказал мне о нем профессор Бояджиев, в молодости побывавший объявленным в числе лидеров космополитов. А драматург Шток, человек мудрый, узнав, что я согласился на уговоры Суркова идти к нему в заместители в журнал «Искусство кино» заметил: «Ну что ж, во всяком случае, вы будете вспоминать работу с ним как факт биографии».

Правда — так и вспоминаю. Обязательно вспомню и подробнее, не только в «толстовском контексте», пока же объясню в нескольких словах, что имелось ввиду, когда было сказано «без морали». Как я это понял.

Сурков не хотел жить плохо, он хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом широком смысле — чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти, особенно партийные, так и в узко-конкретном, бытовом — жить в просторной, полученной от государства квартире, ездить на персональной «Волге» с шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители продуктов, где давали дефицит за полцены. Словом, хотел быть элитой по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, умел.

— Почему вы не ходите советоваться в ЦК? — спросил он меня как-то.

— Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно…

— Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел он не ходит, но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся…

Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции. Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться. Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней уже привык..

В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела поистине выдающегося своего пропагандиста в области искусства и культуры… То, что другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вид глубоко научный, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией. В таком духе он и вел свой толстый теоретический журнал «Искусство кино».

Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной, терпеть не могла Суркова вместе с его журналом. Но даже она не могла отрицать щедрой субъективной талантливости этого певца официоза — его литературный и ораторский дар был вне сомнений. У многих не укладывалось в голове: служит властям, а такой блистательный! Не может быть. И распускали всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то пытаясь объяснить для себя соединение несоединимого, и никак не могли не говорить о нем, не перемывать косточки. А он постоянно давал поводы — то очередной публикацией в журнале, то вдруг иным личным выбросом, когда хоть стой, хоть падай.

Я, согласившись на уговоры идти к нему в замы, мало что знал об этом обо всем. Он высмотрел меня по моим писаниям в прессе, я дал согласие, потому что неожиданно получал шанс определиться в кино, тайной моей целью было начать писать сценарии. Ну, а дальше в нашем общении, в совместной работе стали накручиваться сюжеты в духе вышеупомянутого Стефана Цвейга, а может быть, и Кафки. Когда-нибудь поговорим об этом особо. Но что бы не происходило, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную незаурядность, покоряющую полноправность его присутствия в искусстве, в литературе, в журналистике.

Много лет он состоял в переписке с Леонидом Леоновым. Шутил: мы пишем друг другу, но не читаем. Я не могу его почерк разобрать, он — мой.

Очень было бы интересно разобрать сейчас эти тексты…

Он восхищался Тарковским. В труднейшие для того моменты ходил к нему в дом, они щедро переписывались. Кое-что сейчас опубликовано и видно, с каким уважением и доверием относился режиссер к своему старшему товарищу-критику.

Давая ему для прочтения «Ясную Поляну», я, признаюсь, испытывал немалую робость. Я не просил поддержки, я хотел получить суждение человека, очень хорошо понимающего, что по чем в искусстве и литературной профессии. Я знал, что в данном случае его ничто не вынудит кривить душой, если пьеса не понравится. Дело, как говорится, — один на один, легче обругать, чем похвалить: не очень нужно начальнику, чтобы подчиненный набирал лишние творческие очки.

И вот перечитываю запись его монолога, сделанную 35 лет назад на улице Усиевича, дом 9 в кабинете главного редактора журнала «Искусство кино». Цитирую, как записано.

…Интересно, умно, нет иллюстративности, сделано не так, как обычно пишутся биографические пьесы. Есть отличные сцены: конец первого акта, например, хороши все параллели — старый Толстой, молодой Толстой. Хороши Софья Андреевна, Чертков, Александра Львовна. Очень удачны, психологически убедительны прорывы сквозь толстовщину. А вот Лев Львович прямолинеен. На полях сделаны пометки, касающиеся текстовых деталей…