Место явки - стальная комната - [27]

Несогласным со мной я напомню, что историю изучают все-таки не по художественным произведениям. По художественным поизведениям изучают художественные произведения, а историческую подлинность полагается узнавать и восстанавливать не по пьесам, романам и опереттам, а, согласитесь, по документам, архивам, реальному предметному миру, иконографии, раскопкам и прочему, что не есть плод ума, фантазий и эмоций, а на самом деле существовало. То же относится и к историческим персонам, коли они оказываются действующими лицами. В художественном произведении они, конечно, не умолчат о себе, могут много правды о себе сказать, но при этом непременно получится так, что они поневоле поведают и об авторском к ним отношении.

Владимир Григорьевич Чертков был личностью незаурядной. Сначала Толстой им просто заинтересовался (что, понятно, уже немало), а с годами приблизил настолько, что стал не только поверять ему самые заветные мысли, а и доверять самые приватные дела, включая заботы о собственном завещании. За 27 лет знакомства с Чертковым Толстой написал ему 928 писаем! В среднем по одному в десять дней. Пожалуй, даже никто из родственников не может похвастать подобным.

Но и начиналась его жизнь нетривиально. Не только наследственное богатство не обещало впоследующем особых бытовых сложностей. Можно вспомнить, что запросто, пообедать, к Чертковым приходили сильные мира сего, и даже самые сильные — царь с царицей. Время от времени заглядывали и великие князья.

Неудивительно, что рослый красавец и умница был взят в кавалергарды, то есть в кавалерийский полк при императоре. Удивительно другое: уже в тридцать лет он вышел в отставку и, осев в своем богатом поместье, приступил к собственному духовному совершенствованию. В обострившемся неудовольствии собой, а также в понимании несовершенств сельского крестьянского уклада у него обнаружилось немало общего с представлениями Льва Николаевича Толстого. Однажды его и «вывели» на Толстого, если прибегнуть к современному речению.

Началось сближение, а потом и дружба. Свидетельство и подтверждением тому — записи в писательском дневнике: «Люблю его и верю в него», «Как он горит хорошо», вплоть до размноженного бесчисленными цитированиями — «Он удивительно одноцентреннен со мной».

Сочинения Толстого, запрещенные в России, Чертков издавал в Лондоне, он был активнейшей фигурой в издательстве для народа «Посредник», его даже преследовали, ссылали на жительство в имение — была такая карательная мера. Но самое главное, что он сделал для Толстого и для России, я так считаю, это то, что заявился к Ленину — положение страны в тот период описывать излишне, слишком все хорошо известно — и предложил ему издать полное собрание художественных произведений Льва Толстого. А тот возьми и удивись: «А почему только художественные? Надо и все философское издать тоже, но с умным комментарием». Так началась работа над полным собранием Толстого, вышедшем в 90 томах с 1928 по 1958 год, даже война не помешала. По окончании все, кто понимает, признали эту титаническую работу образцовой — чуть ли не лучшим в мире полным академическим изданием классика.

Все бы хорошо, не будь Чертков до такой степени предан Толстому, до такой степени фанатизма, что, в некотором роде, как бы забывшись, стал состязаться в этой своей преданности даже с женой своего кумира — с Софьей Андреевной.

Началось почти с ерунды. Два толстовских рассказа в «Посреднике» Чертков самовольно издал с меньшей выгодой, чем предполагала выручить за них Софья Андреевна. Ну, а дальше понятно: он ей — о пользе для народа, она ему — о большой семье, которую надо кормить, одевать, обучать, о платах за дом, землю, о прочих расходах, которые жизнь отравляют и о которых в семье, кроме нее, никто не думает.

Возможно, Софью Андреевну меньше бы возмутил факт перемены цены на книжке, если бы не тайно от нее это было сделано — не самовольство, а с ведома. Она в конце-то концов действительно хозяйка дома и вправе требовать соответствующего к себе отношения — уважительного.

Таким было начало, а конец — это уже грандиозная тайная операция по составлению и подписанию завещания, которому Софья Андреевна всячески противилась.

Она считала Черткова «черным человеком» своей семьи, грубо вторгшимся в ее отношения с мужем, причем вошедшего в доверие к нему отнюдь не бескорыстно. «Он хитро рассудил, — говорила она, — чем быть одним из многих кавалергардов, лучше слыть единственным, самым близким Толстому человеком».

В программу пятого курса филфака входила так называемая школьная педагогическая практика. Каждый из нас, студентов, обязан был дать один урок в младших классах и один в старших. Я там и там дал по два урока, то есть ровно вдвое перевыполнил план. Сделал это по просьбе старенького учителя литературы: «Вы все равно готовились к урокам, что вам стоит повторить их по разу и в параллельных классах!»

Школа, куда мы пришли на практику, оказалась приметной — она стояла где-то за старинной пожарной каланчой в Сокольниках. Школу на свои деньги построил внук Пушкина, в честь столетия со дня рождения своего деда — ее открыли в 1899 году. А учитель, о котором я вспомнил, маленький, с белой бородой «под Толстого», рассказал мне, что Толстого, конечно, он видеть не мог, а вот Черткова наблюдал много раз. «У него была странная особенность, — вспоминал старый учитель, — приходил даже и в незнакомый дом, сразу бросался на диван или кушетку и засыпал. Только и успеет сказать: «Должен поспать!» и все — спит. Может болезнь была такая?.. А через пять минут проснется и как ни в чем ни бывало…»